В статье на основе анализа ярлыков из трактата персидского чиновника Мухаммада Нахчивани «Дастур ал-катиб фи та’йин ал-маратиб» («Руководство для писца при определении степеней») выявляются особенности взаимодействия персидских и чингисидских делопроизводственных традиций в государстве Джалаиров. Целью исследования является рассмотрение соотношения местных персидских, мусульманских традиций делопроизводства и канцелярской культуры чингисидских и пост-чингисидских государств в ходе документирования властных решений. Задачами выступают определение структуры образцов ярлыков, представленных в «Дастур ал-катиб», сравнение их с формулярами чингисидских актовых материалов, а также определение степени влияния чингисидских канцелярских канонов на древнюю персидскую традицию делопроизводства. Источниковую базу составляют, в первую очередь, образцы ярлыков, а также другие материалы из «Дастур ал-катиб», иные средневековые источники о монгольском Иране и других государствах Чингисидов, в том числе сочинения Рашид ад-Дина и прочих историков, актовые материалы средневековых чингисидских канцелярий и более ранние персоязычные произведения, в которых разъясняются правила оформления официальных бумаг. Авторы используют источниковедческий, дипломатический и сравнительно-исторический методы. Анализ указанных материалов свидетельствует о том, что Хулагуиды благодаря своей военно-политической мощи сумели внедрить в канцелярскую практику Ирана некоторые монгольские административные понятия и собственно чингисидские каноны, которые оказались весьма устойчивыми и сохранялись даже после падения их власти. Мухаммад Хиндушах органично связывает Джалаиров с Хулагуидами через фигуру Шейха Увейса, которому он посвятил свой труд, и возводит эту связь к Чингисхану, что позволяет рассматривать его произведение в качестве одного из наиболее поздних памятников монгольской имперской идеологии. Авторы приходят к выводу, что в Иране в XIII–XIV вв. сосуществовали старая персидская делопроизводственная традиция и чингисидские канцелярские нормы, причем последние символизировали господство правящей династии и приверженность политическим традициям, заложенным еще Чингисханом.

Скачать JATS

О трактатах для канцелярских служащих. «Дастур ал-катиб фи та’йин ал-маратиб» представляет собой руководство для катибов канцелярии правителей Джалаиров. Мухаммад б. Хиндушах Нахчивани начал писать этот трактат еще в годы правления ильхана Абу Саида Бахадур-хана (1316–1335) и завершил его уже при новой династии Джалаиров¹ при султане Шейхе Увейсе (1356–1374).

Как известно, развитие государственного аппарата обуславливало необходимость систематизации делопроизводства, что предполагало создание инструкций и пособий по канцелярскому делу. В странах мусульманского Востока уже с VIII–IX вв. создавались трактаты, определявшие порядок составления деловой документации [Тизенгаузен, 1884, с. 247–251, 331–350, 406–416; Rоemer, 1952, s. 11; Fekete, 1977; Bazmee Ansari, 1986, p. 1241–1245; Ибн Маммати, 1990, c. 5; Busse, 1991, p. 301–313; Фарзалиев, Мамедова, 2004; Фаверо, 2018, с. 41–84]. Эти трактаты могли включать сведения финансово-фискального характера, известные в Иране под названиями «невисандеги» («счетоведение») или «сийак» («ведение счетных книг») [Фарзалиев, Мамедова, 2004, с. 23]. В них также предпринимаются попытки осмысления документационных процессов, приводятся правила документирования, которые иллюстрируются примерами из трудов предшественников или архивных материалов. Они редко приводят полный текст документов, убирая шаблонные элементы акта, акцентируют внимание на структуре и способах их оформления [Фаверо, 2018, р. 52–53].
Одним из сохранившихся образцов официальных актов на персидском языке является сборник, составленный главой государственной канцелярии султана Санджара (1118–1153) Мунтаджаб ад-Дином ал-Джувайни «Атабат ал-катаба» [ал-Джувайни, 1985]. Традиция составления инструкций для делопроизводителей нашла свое продолжение в Иране и в эпоху Хулагуидов, благо для этого были созданы необходимые условия². Известно, что при составлении различного рода документов битикчи канцелярий Чингисидов руководствовались определенными нормами и правилами. Вероятно, на начальных этапах становления государства Хулагуидов письменных инструкций по составлению делопроизводственной документации не существовало; по крайней мере, в «Джами ат-таварих» Рашид ад-Дина мы находим сообщение о том, что до реформ Газана (1295–1304) писцы составляли документы по общепринятым нормам, передававшимся в устной форме посредством практической деятельности: «Поскольку также по каждому делу составляют черновики [ярлыков³], то, во всяком случае, они у битикчиев в памяти как следует не будут сидеть, иной раз в выражениях произойдет разница, и обнаружится разногласие в таких постановлениях, которые написали по одному и тому же делу» [Рашид ад-Дин, 1946, c. 277].

В ходе реформ Газана в Иране были введены инструкции для оформления и порядка составления различных документов. Глава гражданского управления Улуса Хулагу везир Рашид ад-Дин отмечает: «[Государь] повелел устранить это обстоятельство и путем сравнения и придумывания записать в книгу разного рода важные дела и прошения людей, могущие случиться, и очень обдуманно написать для каждого из них форму, содержащую все условия и мелочи этого дела. Когда все написали, [государь] созвал эмиров и сказал: “Постановления, которые издаются, являются моими повелениями и [плодами] ваших докладов. Поскольку нужно, чтобы ни одна душа не могла по причине непостоянства допускать изменения, нам необходимо вместе прочитать эти формы. Каждый в отдельности в этом отношении хорошенько подумает и, что окажется, мы обсудим и так исправим, что ни в одной мелочи из мелочей предосторожность не останется забытой и не соблюденной, и [формы] будут согласны моему и вашему мнению. Их мы сделаем руководством, и впредь все дела будем разрешать на этот лад и издавать постановления, исходя из них, дабы все дела приводились в исполнение по одному способу и порядку, и никакие противоречия в наши слова не допускались. Посовещавшись, надобно исправить их осмотрительно, так чтобы мнение всех вас на том сошлось. Затем в вашем присутствии пусть они будут прочтены еще раз, и, если окажется кое-какая мелочь, то чтобы ее исправили после совета, и на этом пусть будет покончено”» [Рашид ад-Дин, 1946, c. 277]. Следует отметить, что эта реформа была успешно реализована и подготовленный сборник получил название «Канун ал-умур» («Деловой канон») [Рашид ад-Дин, 1946, c. 277]. Впредь делопроизводители (мунши, катибы, бахши и др.) были обязаны оформлять документы в соответствии с установленными образцами, а в случае нестандартной ситуации предусматривалась особая процедура включения новых образцов в «Деловой канон».
Мухаммад б. Хиндушах Нахчивани был прекрасно осведомлен о государственном устройстве державы Хулагуидов и, конечно, был знатоком чингисидских делопроизводственных традиций, так как проработал в финансовом ведомстве много лет. При этом он был ярким представителем персидской культуры, одним из проявлений которой является другое его сочинение «Сихах ал-фурс» («Толковый словарь персидского языка»). В образцах приводимых им документов проступает, прежде всего, персидская делопроизводственная культура [Busse, 1991, p. 309], что особенно явно обнаруживается при сравнении с вышеупомянутым сочинением Мунтаджаб ад-Дина ал-Джувайни [ал-Джувайни, 1985, с. 56].
Автор приводит в «Дастур ал-катиб» образцы документов канцелярии Джалаиров, являющихся преемниками политической культуры Хулагуидов и Чингисидов в целом, но поскольку трактат был написан на персидском языке, здесь господствуют персидская бюрократическая культура. Как известно, чингисидская традиция должна была находить свое наиболее яркое проявление в начальном протоколе и эсхатоколе издаваемых документов, но в силу ряда причин автор, как правило, не приводит их в своем руководстве ввиду хорошей осведомленности опытных писцов в этом вопросе. Монгольское влияние проявляется в системе должностей, которые не были характерны для предшествующей эпохи.
Канцелярская культура Чингисидов начинает формироваться в начале XIII в., ее истоки можно связать с принятием монголами письменности в 1204 г. Определяющей причиной стал административный фактор: необходимость повышения эффективности управления все расширяющейся властью Тэмучжина. Уже изначально канцелярская практика монголов была многокомпонентной, в организации управления их улуса принимали участие уйгуры, найманы, кереиты, кидане, хорезмийцы (для сравнения, в халифате арабов в канцелярском деле преобладали представители покоренных ими народов: персы, сирийцы и др. [Sellheim, 1997, р. 755–756]). Процесс формирования канцелярских традиций был долгим и отражал эволюцию Монгольского государства. Очевидно, эти традиции окрепли в годы правления Угэдэя (1229–1241) и Мункэ (1251–1259), т.е. в эпоху расцвета единой империи Чингисидов. Канцелярская культура стала одним из проявлений их имперской культуры, поэтому она распространилась в границах всего Йеке Монгол Улуса.
Наиболее заметными чертами этой культуры явились: внутренняя структура документа с четкими формулами, в том числе отражающими политическую иерархию Монгольской империи, тамги-печати, отсутствие вычурности и славословия, присущего, например, персидской делопроизводственной культуре, и простота оформления. Ата-Малик Джувейни (1226–1283), долгое время находившийся на службе у Чингиcидов, в связи с этим пишет: «Ввели они [Чингизиды] еще один похвальный обычай, закрыв двери чинопочитания, похвальбы титулами, крайнего высокомерия и недоступности, кои обычны у удачливых и могущественных. Когда один из них восходит на ханский престол, то ему добавляют одно имя – хан или каан, и только, и более ничего не пишут [в официальных документах], а сыновей его и братьев зовут теми именами, что даны им при рождении, в лицо и за глаза, и это правило установлено как для простолюдинов, так и для знати. И так же, когда пишут обращения в письмах, пишут только одно имя, не делая разницы между султаном и простолюдином; и излагают только суть дела, избегая излишних званий и выражений» [Джувейни, 2004, с. 20].
О языках делопроизводства в чингисидских канцеляриях. Проявлением имперской чингисидской культуры является активное использование местных языков в организации управления завоеванными землями, что вполне закономерно [Allsen, 2007, р. 98, 101]. Ата-Малик Джувейни отмечает: «Им [битикчи великого хана] помогают писцы, владеющие персидским, уйгурским, китайским, тибетским, тангутским и другими языками, поскольку куда бы ни направлялся указ, он должен быть написан с использованием языка и письма живущего там народа» [Джувейни, 2004, с. 440]. Ему вторит Рашид ад-Дин: «Из всех народностей при них состояли на службе писцы, знавшие по-персидски, уйгурски, китайски, тибетски и в случае, если для какого-либо места пишут указ, писали бы его на языке и письме того народа» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 140]. Информацию о применении в практике делопроизводства наиболее распространенных языков можно обнаружить и в материалах Мухаммада Нахчивани: «Одним из этих мероприятий мы полагаем издание указов к каждому народу на его языке с тем, чтобы они легко понимали его содержание. В частности, указы, [направляемые] в Город мира Багдад и иные местности Ирака Арабского издаются на арабском языке, [указы,] направляемые иранским племенам в области Джибаля и провинции Персии должны прибывать на персидском языке. Монгольским и тюркским племенам указы также должны направляться на их языках и письменах с тем, чтобы они с легкостью могли их понять. К ним следует обращаться на их языке» (пер. И.А. Мустакимова) [Мухаммад ибн Хиндушах, 1976, с. 39–43 араб. паг.; см. также: Тизенгаузен, л. 226; Пириев, 1988, с. 200].
Официальным языком делопроизводства при Чингисхане был монгольский язык. В китайских источниках он называется государственным языком⁴. Наряду с монгольским широкое применение находит тюркский язык, как язык части кочевой элиты империи [Haw, 2014, р. 5]. Следует подчеркнуть, что значительная часть центральноазиатских кочевников была двуязычна [Харькова, 1992, с. 163–164].

Монгольские власти для повышения эффективности управления, как правило, дублировали свои указы на языках, доступных большинству населения, то есть наряду с монгольскими текстами на уйгурской графике составляли документы на тюркском, персидском или иных языках⁵. Интересно, что арабы уже при халифе Усмане (644–656) стали насаждать арабский язык в государственное делопроизводство [Fekete, 1977, s. 17], в отличие от монголов, не практиковавших таких радикальных мер. Политическая практика монголов также отличается от политики тюркских династий, господствовавших на территории Ирана в предмонгольский период (Газневиды, Сельджукиды, Ануштегиниды), которые активно внедряли в делопроизводство персидский язык.

Если в Юаньском Китае преобладающим языком государственной коммуникации был китайский, в улусах Чагатая и Джучи – тюркский, то во владениях ильханов таковым был персидский, а в некоторых регионах – арабский язык, при использовании монгольского и тюркского языков при адресации документов соответствующим прослойкам населения, т.е. если документы были адресованы кочевникам, то дублировались на монгольском или тюркском языках [Fragner, 1997, p. 757–758; Allsen, 2007, р. 102]. Также следует отметить, что именно в монгольскую эпоху, в отличие от сельджукской, в Иране возросло значение тюркского языка [Vasary, 2016, р. 141]. При Джалаирах позиции тюркского языка укрепляются еще более.
Дипломатический комментарий. В целом, приводимые Мухаммадом б. Хиндушахом образцы документов отражают персидскую делопроизводственную культуру, но в некоторых из них (например [Нахчивани, 1976, с. 17–19 араб. паг.]) находят отражение отдельные компоненты чингисидских канцелярских традиций, что выражается не только в специальной терминологии (ярлык, яргу, бахши, тумен и др.), но и во внутренней структуре документа.
Формуляр большинства представленных Мухаммадом б. Хиндушахом образцов ярлыков включает промульгацию, преамбулу (аренгу), наррацию и диспозицию [Busse, 1991, p. 301–313; al-Hukama’i, 2015, р. 19–20]. При этом некоторые части условного формуляра остаются не представленными. Как правило, отсутствует начальный протокол (инвокация и интитуляция), некоторые компоненты основной части (санкция и корроборация), а также конечный протокол. Их отсутствие объясняется тем, что эти компоненты были хорошо известны каждому опытному писцу и поэтому не требовали указания.
Официальные акты, адресованные кочевому населению Ирана, писались или дублировались на монгольском или тюркском языках, в соответствии с чингисидской делопроизводственной культурой. Они имели традиционный для чингисидских канцелярий формуляр, отличавшийся от персидских норм.
Начальный протокол монгольских документов включал в себя интитуляцию и инскрипцию. Адресант был связан с конкретным правителем, от имени которого издавался ярлык, при этом он мог иметь различные варианты, которые также зависели от языка и графики документа. Если документ писался на монгольском языке уйгурской графикой, то он имел стандартную для чингисидских канцелярий формулу «Слово наше» (“üge manu”). Данная формула могла иметь некоторые вариации, которые определялись политическими притязаниями адресанта [Григорьев, 1978, с. 30]. Помимо этого в персидском делопроизводстве также использовалась указанная интитуляционная формула на тюркском языке на уйгурской или арабской графике ﺳﻴﻮﺯﻭﻤﻴﺰ («слово наше»), например [Fekete, 1977, s. 63, 71].
За интитуляцией следовала инскрипция. В адресате был представлен тот круг должностных лиц, который был обязан принять официальный акт к исполнению, поэтому число его элементов могло варьироваться, и располагались они в определенной иерархической последовательности [Григорьев, 1978, с. 52–54; Усманов, 1979, с. 205–227].
Переход от начального протокола к основной части документа, состоявшей из преамбулы, нотификации, наррации, диспозиции и корроборации, производился посредством характерной для чингисидского делопроизводства арабским письмом формулы-оповещения (или обнародования) ﺑﺩﺍﻨﻧﺩﻜﻰ (ар. «бадананд ки», «должны знать следующее»). В актах на монгольском языке эта формула могла звучать “dū[l] qaqui ǰarliq” («к совершенному постижению ярлык») [Григорьев, 1978, с. 34; о формуле-оповещении на тюркском языке см.: Усманов, 1979, с. 229–230].
Как было уже указано, условный формуляр документов чингисидских канцелярий также мог включать преамбулу (аренгу) и наррацию. Основная суть документа находила свое выражение в диспозиции. В условном формуляре вслед за диспозицией, как правило, следовала санкция [Усманов, 1979, с. 247] и корроборация, завершавшая основную часть документа. Например, в грамоте Абу Саида от 1320 г., подготовленной на монгольском языке уйгурицей, корроборация выражена в следующей форме: «С золотой пайцзой, с красной печатью ярлык милостиво выдан» (“Altan gerege al tamγatai ǰrlγ soyurqǰu ögbei”) [Григорьев, 1978, с. 67].
Эсхатокол документов чингисидских канцелярий должен был содержать указание даты и места выдачи, а также мог включать имена ходатаев и исполнителей его оформления. В канцелярской культуре Чингисидов также прослеживается практика помещения удостоверяющих надписей на обороте документа [Cleaves, 1951, р. 508; Dai Matsui, 2015]. Вероятно, она была введена еще в годы правления Чингисхана или Угэдэя, что было вызвано возрастанием документооборота и необходимостью несения ответственности за подготовленный документ. В свою очередь писец или писцы, а также ходатаи могли выступать свидетелями при разрешении дела, связанного с выдачей конкретного документа. Удостоверительные надписи на уйгурской графике также применялись в случае написания документов на других языках [Хэй-да ши-люе, 1960, с. 142]. Часто удостоверительные надписи отражали краткое содержание документа на монгольском языке [Cleaves, 1953, р. 478–486], для того чтобы писцы и сановники, не владевшие языком, на котором был написан документ, могли иметь представление о его содержании [Рашид ад-Дин, 1946, с. 276]. Помимо этого на обороте документов влиятельные особы или их представители могли ставить оттиски личных печатей [Dai Matsui, 2015]. Ярким примером внедрения чингисидских канцелярских традиций является использование печатей-тамг, которые отличались своей формой, расположением оттиска печати на документе, содержанием легенды печати, языком и графикой (например, письмо пагспа, уйгурица) [al-Hukamа’i, 2015, р. 17; Yokkaichi, 2015, р. 25–32].
Политологический комментарий. Рассматриваемый нами памятник был закончен в переходную эпоху, разделявшую два крупных этапа в истории Ирана: хулагуидский и тимуридский. Власть уходила из рук прямых потомков Чингисхана, но заложенный им династийный принцип наследования верховной власти оставался по-прежнему в силе: законным правителем считался тот, кто происходил от Чингисхана по мужской линии. Поэтому даже великий Тимур (1336–1405) правил от имени подставных ханов-Чингисидов. Однако именно в годы завершения Мухаммадом б. Хиндушахом работы над своим сочинением этот принцип подвергся некоторой корректировке. В числе предков Шейха Увейса были ильханы Текудер (Ахмад) (1282–1284) и Аргун, но с обоими он был связан лишь по женской линии, и для обоснования его легитимности потребовалась идеологическая кампания его владевших пером сторонников. Едва ли она была спланированной и кем-то направляемой. Можно не сомневаться, что на развалинах Ильханата оставалось немало людей, заинтересованных в реставрации прочной власти династии, память о которой была еще очень свежей. Скорее всего, к ним принадлежал и Мухаммад б. Хиндушах, посвятивший свой труд Шейху Увейсу, которого он не только называет «падишахом мира», «ханом над ханами», «шахиншахом семи климатов» и т.д., но и, что для нас более важно, «оживителем обычаев (правил) чингисхановой державы» [Нахчивани, 1964, с. 13-15 араб. паг.]. Он прямо говорит о наследовании власти Шейхом Увейсом от ильханов: «Предопределение предвечной судьбы и вечного Божьего предопределения было таково, что когда случилось так, что его величеству султану ислама – да сделает вечным Аллах его царствование! – перешел престол и место счастливого султана Абу Саида, и он занял трон царства, и государев венец утвердился на его высочайшем темени, сия книга украсилась его августейшими титулами» (пер. И.А. Мустакимова) [Нахчивани, 1964, с. 25 араб. паг.].
По-видимому, основатель правящей династии Джалаиров Шейх Хасан (1340–1356) тоже хотел на первых порах возродить власть ильханов, но фактически положил ей конец. При Абу Саиде он занимал высший военно-административный пост улусбека, в 1340 г. захватил власть в Багдаде. Сначала он поддерживал марионеточных Чингисидов: Тогай Тэмура (1338–1339, 1340–1344), Джахан Тэмура (1339–1340) и Сулаймана (1346), а затем в течение следующих десяти лет обходился уже без них [Roemer, 2006, p. 5–10]. Джалаиры начали позиционировать себя самих как законных продолжателей и хранителей традиций Чингисхана. Победив своих главных противников – Чобанидов, сын Шейха Хасана Шейх Увейс к 1360 г. взял под свой контроль прежний политический центр Ильханата – Азербайджан, что имело, по-видимому, также большое символическое значение и могло расцениваться современниками как возвращение крепкого единовластия и законности.
В придворных кругах Шейх Увейс – полноправный наследник ильханской политической традиции, в которой он действует как защитник ислама, придерживающийся царской справедливости и в то же время воплощающий династическое наследие Чингисхана [Wing, 2016, p. 121, 129]. Надпись на медном сосуде для воды, датированном эпохой правления Шейха Увейса, гласит: «Сделано по приказу величайшего султана, великого Ильхана, самого справедливого и благородного хакана…» [Wing, 2016, p. 133].
Подобная идеологическая многогранность, совмещающая мусульманский и монгольский принципы управления, отражается и в «Дастур ал-катиб». Так, указы, касающиеся назначений на должности, охватывают различные страты общества: монгольскую военно-административную элиту (фиксируется 12 должностей)⁶, местное чиновничество, мусульманское духовенство. При этом постулируется, что монгольские судьи (яргучи), выносящие решения на основе ясы, обычного права, поучений (билик) Чингисхана и хранящихся в архиве указов других великих ханов, не должны вмешиваться в дела духовенства, вершащего правосудие по шариату, и наоборот. Предполагается, что распоряжения вновь назначаемых монгольских эмиров улусов должны «соответствовать повелениям шариата, требованиям справедливости и беспристрастности и установлениям ясы (یاسا و یاساق)» [Нахчивани, 1976, с. 30 араб. паг.]. Эти принципы, заложенные еще в ходе реформ Газан-хана, хотя, возможно, стихийно складывавшиеся уже в годы формирования Ильханата как государства, на законодательном уровне адаптировали монгольскую правовую систему к правовой системе мусульманского мира. Казалось бы, теперь, когда не существовало не только единой Монгольской империи (хотя бы номинально), но и легитимной чингисидской власти от Мавераннахра до Средиземноморья, от монгольского наследия можно было вообще освобождаться. Однако политической силы, которая могла бы это сделать подобно тому, как это осуществил в Китае основатель национальной династии Мин Чжу Юаньчжан (1368–1398), здесь еще не сложилось, так как пальма первенства перешла к Джалаирам, которые сами имели монгольское происхождение и имели основания демонстрировать приверженность идеалам Монгольской империи.

В «Дастур ал-катиб» встречается ассоциированное с именем Чингисхана тюркское словосочетание «Кудатку билик», на которое исследователи обратили внимание уже давно [Мелиоранский, 1901]. Согласно современным представлениям, под этим названием скрывается собрание афористических высказываний Чингисхана (либо приписываемых ему), скорее всего передававшихся устно. Мухаммад б. Хиндушах указывает, что знание этого «Кудатку билик» необходимо для тех, кто претендует на должность яргучи – судьи, разбиравшего дела государственной важности и подчинявшегося непосредственно ханскому двору [Нахчивани, 1976, с. 31 араб. паг.]. В этой связи нужно отметить следующее. Как основатель Монгольской империи, Чингисхан считался не только великим стратегом, но и законодателем, а его сентенции по вопросам управления приобрели характер максим, с которыми его потомки сверяли свои действия. Однажды, когда решался вопрос престолонаследия среди сыновей хагана Хубилая (1260–1294), именно знание высказываний-биликов Чингисхана и умение их рецитировать якобы сыграло решающую роль: «Между Тимур-кааном и [его братом] Камалой, который был годами старше его, начались споры и пререкания относительно престола и царствования. Кокчин-хатун, которая была крайне умна и способна, сказала им: “Мудрый каан, то есть Кубилай-каан, приказал, чтобы на престол воссел тот, кто лучше знает билики Чингиз-хана, теперь пусть каждый из вас скажет его билики, чтобы присутствующие вельможи увидели, кто лучше знает”. Так как Тимур-каан весьма красноречив и [хороший] рассказчик, то он красивым голосом хорошо изложил билики, а Камала, из-за того что он немного заикается и не владеет в совершенстве речью, оказался бессилен в словопрении с ним. Все единогласно провозгласили, что Тимур-каан лучше знает и красивее излагает [билики] и что венца и престола заслуживает он» [Рашид ад-Дин, 1260, с. 206]. Поскольку эта история зафиксирована в сочинении ильханского историка, можно полагать, что она была известна в дворцовых кругах как государства Хулагуидов, так и его исторических преемников, в том числе Джалаиров.
Можно было бы думать, что ко второй половине XIV в. Чингисова мудрость утратила в Иране актуальность, но пример рассматриваемого нами сочинения свидетельствует об обратном. Труд Мухаммада б. Хиндушаха отразил политические реалии не столько периода правления Абу Саида, когда он был начат, сколько Шейха Увейса, когда он был завершен. Следовательно, идеология «чингисизма», т.е. оправдание законности власти потомков Чингисхана над «всей землей», закрепленная в ясе, к указанному времени еще не исчерпала себя, по крайней мере, на подвластных Джалаирам территориях. В пользу этого говорит и историография данного периода, представленная таким интересным произведением, как «История Шейха Увейса» Абу Бакра ал-Кутби ал-Ахари [Ahrī, 1954; ал-Ахари, 1984]. Оно тоже проникнуто духом монгольского мирового порядка.
Таким образом, Мухаммад б. Хиндушах не просто органично связывает Джалаиров с Хулагуидами, но и проводит эту связь глубже – к самому Чингисхану. На этом основании мы можем расценивать его произведение в качестве одного из самых поздних памятников монгольской имперской идеологии, созданных на персидском языке.