|
Статья
|
Видный итальянский археолог Р. Фаттович1, рассуждая в одной из своих итоговых статей о специфике исследований додинастического периода в Египте2, предупреждал о грозящем им тупике несмотря на, казалось бы, существенный сегодняшний прогресс знаний в этой научной области. По его мнению, растущий объем соответствующих «фактических» (археологических) данных не поможет решить проблему без «инновационного подхода к воссозданию исторического процесса, приведшего к основанию Тинитского государства в конце IV тыс. до н. э.» [Fattovich, 2012, p. 260]. Поиск такого подхода актуализирован прежде всего скудостью и примитивностью египетских письменных источников той эпохи (костяных бирок из гробниц «царского» кладбища U в Умм эль-Кааб близ Абидоса и др.)3. «Для историка нет более сложной задачи, чем проследить постепенное возникновение цивилизации, поскольку оно всегда относится к временам, когда письменные документы отсутствуют или представляют большую редкость» [Gardiner, 1961, p. 384]. При всех «огромных изменениях в мировой египтологии» в последнее полустолетие [The Editors, 2020, p. 491], как и до них, «в основном были приняты реконструкции происхождения древнеегипетского государства, базировавшиеся на данных позднейших текстов, а некоторые ученые все еще приписывали создание этого государства династической расе. Археологические исследования сводились главным образом к описанию додинастических культур…» [Fattovich, 2012, p. 258–259]. Р. Фаттович считал, что выходу из положения долго препятствовала неразвитость геоархеологических исследований в Египте с «упущением из внимания» палеоприродного контекста додинастики; по его оценке, интенсификации изучения «периода становления египетской цивилизации» в 70–80-е гг. прошлого века способствовал, наряду с прочими альтернативно-междисциплинарными приемами, именно «палеоэкологический» подход, корифеем которого в египтологии был американский географ и геоархеолог немецкого происхождения К. Бутцер.
Вместе с тем, рассматривая современные мировые научные проекты и симпозиумы по додинастическому и раннединастическому Египту, Р. Фаттович отмечал, что в четырех томах публикаций крупной международной конференции «Египет у своих истоков», проходившей в Кракове (2002 г.), Тулузе (2005 г.), Лондоне (2008 г.) и Нью-Йорке (2011 г.), палеоприродная тематика представлена всего в шести статьях4, свидетельствующих о ее «маргинальности» по отношению к традиционным направлениям исследований [Fattovich, 2012, p. 262]. С тех пор состоялись еще два таких форума, в секциях и материалах которых “paleoenvironmental studies” отсутствовали [Midant-Reynes, Tristant, 2017; Köhler et al., 2020]; та же картина вырисовывается в анонсе седьмой конференции, планируемой на сентябрь 2022 г.5 Естественнонаучного наполнения лишен и специальный сборник статей, приуроченный к выставке раннеегипетских памятников в музее Восточного института Университета Чикаго в 2011 г. [Teeter, 2011]. Из тридцати тематических номеров издаваемого с 1990 г. в Париже журнала «Археонил», посвященного «преистории и протоистории долины Нила», в названиях лишь двух фигурируют термины естествознания «палеобиология» (№ 2, 1992 г.) и «археоботаника» (№ 6, 1996 г.), которым отвечает несколько публикаций в тех выпусках, при этом в 24-м номере, озаглавленном «Додинастический период и первые египетские династии. Новые перспективы исследований» (2014 г.), нет ни одной «палеоэкологической» статьи6, и т. д. Подобное положение дел явно не располагало к созданию авторами обозначенного круга даже единственной коллективной (не говоря уже об индивидуальной) монографии обсуждаемой междисциплинарной направленности; иными словами, социоестественные взгляды К. Бутцера по сей день не нашли сколько-нибудь широкого отклика в египтологии и археологии раннего Египта. Сам Р. Фаттович в поисках выхода из спрогнозированного им «тупика» (в частности, путем аналитической археологии Д. Кларка и др., см.: [Clarke, 1968; Renfrew, Bahn, 2004]) фактически обошел их стороной; в итоге, по его же признанию, «большинство тем» при изучении додинастического Египта (материальная и символическая культура, возникновение государства и института царственности, внутри- и межрегиональные контакты, характер поселений, погребальные обряды и т. д.) сегодня разрабатывается в традициях старейших изысканий конца XIX – начала XX века [Fattovich, 2012, p. 262]. Здесь принципиально, что под “paleoenvironmental studies”, которые должны были «оживить» ситуацию, Р. Фаттович понимал историко-археологические исследования с применением естественнонаучных методов: физико-химических, биологических, антропологических и др.; подход же К. Бутцера опирался на учет природных явлений и процессов, определявших ландшафтно-климатические условия становления и развития «ранней гидротехнической цивилизации» на Ниле [Butzer, 1976].
Древние египтяне были «одной из первых наций, противопоставивших бесплодной пустыне живительную силу воды и почвы» [Butzer, 1959(1), p. 44]. По оценкам К. Бутцера, земледелие в египетской долине Нила зародилось около 5000 г. до н. э., проникнув сюда из региона Плодородного полумесяца, где (Палестина, Иранское нагорье и др.) оно распространилось уже в X–VIII тыс. до н. э.; причины такого «запоздания» неолитизации (перехода человека к производящему хозяйству) на берегах одной из полноводнейших рек мира в ее нижнем течении, ландшафтно наиболее пригодном для сельскохозяйственных экспериментов и практик, «продолжают историками обсуждаться» [Головина, 2011, с. 103], но задача едва ли будет решена без сотрудничества с ними «географа», в чьей компетенции такие вопросы, как естественное физическое состояние нильской долины до начала ее окультуривания людьми и возможное местоположение «первичных земледельческих поселений» Египта [Butzer, 1959(1), p. 45]. К. Бутцер когда-то вычислил, например, что аккумуляция в речной пойме «современного ила» поверх раннеголоценовых песчано-гравийных наносов началась здесь не раньше 4000–5000 г. до н. э. [Butzer, 1959(1), p. 57–60; 1959(2), p. 77], однако в своих поисках общественно-исторических событий и вех, «прямо связанных с естественной средой обитания», не поставил это в причинно-следственную связь с египетской неолитической революцией; между тем именно указанные илистые отложения сформировали ту «черную, рыхлую» почву страны фараонов, легкость обработки и плодородие которой так поразили Геродота [Геродот, II, 12, 14]. Опасения специалиста-естественника, что попытки установить прямое, а тем более решающее влияние на «появление египетского государства» каких-то «условий и изменений окружающей среды» покажутся оппонентам-историкам «примитивными», «детерминистскими» и т. п. [Butzer, 1976, p. 2; Johnston, 2020, p. 199–200], в данном случае не должны были сбивать с толку и направлять в тупик: без почв земледелие невозможно, и никоим образом нельзя дискредитировать постулат, что именно их формирование и особые агрохимические свойства (см.: [Молодцов, 1964]) определили как нижнюю хронологию, так и ростки общих социокультурных черт фараоновского Египта. С другой стороны, если даже К. Бутцер утверждал, что «около семи тысячелетий назад» облик египетской долины Нила мало чем отличался от сегодняшнего (конкретно, «протяженность непересыхающих болот и озер в Долине была небольшой, почти не имеющей значения», и «подавляющую часть ее равнины составляли земли, идеально подходившие человеку, чтобы сеять хлеб и пасти скот») [Butzer, 1959(1), p. 47–48, 55], неудивительно, что и египтология «привычно» представляла повседневную жизнь людей на нильских берегах протекающей в «статичном ландшафте» [Schneider, 2020, p. 4].
Тезису об издревле стабильной естественной среде обитания египтян, помимо почти никем не принимавшегося во внимание феномена среднеголоценового почвообразования в низовьях Главного Нила [Прусаков, 2009], противоречит и давно зафиксированная археологами переменная картина размещения в египетской Долине «известных додинастических поселений»: древнейшие из них (Маади, Бадари, Махасна, Абидос, Нагада, Армант, Иераконполь и др.), по-видимому, возникали «исключительно на краю пустыни», тогда как «в позднегерзейский период» (вторая половина IV тыс. до н. э.) все больше населенных пунктов спускалось к Реке, а «со времен исторического объединения Верхнего и Нижнего Египта земледельческие поселения сосредоточились на аллювиальной равнине» [Butzer, 1959(1), p. 49, 56]. В этой связи многие ученые высказывали даже не предположение, а уверенность в том, что она была достаточно плотно заселена изначально, но позднее следы ее первобытных деревень были уничтожены нильскими разливами или погребены под толщей речных наносов (см., например: [Kemp, 1989, p. 43; Midant-Reynes, 2000, p. 160]); в частности, по мнению К. Бутцера, в раннегерзейский период (вторая четверть IV тыс. до н. э.) на кромке пустыни жило «не больше половины» населения Долины, и когда там зародились и стали расти такие протогорода, как Иераконполь и Нагада, «на намывных валах и других возвышенностях поймы Нила уже существовали бесчисленные поселки», впоследствии занесенные аллювием, причем «особенно это могло касаться Среднего Египта» [Butzer, 1959(1), p. 52]. Данная априорная идея подтвердится, когда «исчезнувшие» в результате деятельности Реки доисторические селища будут раскопаны археологами. Пока же, как «антитупиковая» альтернатива ей, актуальна мысль, что ранние жилища и пашни не могли располагаться на ныне ближних к Нилу пойменных землях, поскольку те в весьма дождливую, обильную поверхностным стоком додинастическую эпоху [Клименко, 2009, с. 17–29] были постоянно затоплены речными водами, гораздо более мощными и высокими, чем в фараоновские и во все дальнейшие времена [Fairbridge, 1976; Прусаков, 2020(2); 2020(3)]; по сути, эта геоархеологическая реконструкция намечает еще одно «граничное условие» внешней (природной) среды, которое оказало определяющее влияние на социальную эволюцию в до- и протодинастическом Египте, ибо очевидно, что полноценное заселение-освоение «черных земель» страны с итоговым переходом к централизованному государству фараонов стало возможно только после «неолитического спада» Нила (последняя четверть IV тыс. до н. э.), когда резкое понижение его уровня (объема стока) «обнажило большие площади речного русла» [de Heinzelin, 1968, p. 48]. В затронутом демографическом ракурсе примечательно, что из вышеприведенного списка первичных земледельческо-скотоводческих поселений Долины лишь одно – Маади – находилось в ее низовой части, прилегающей к Дельте (сегодня южная окраина Каира), при этом расстояние от него до ближайших верхнеегипетских «соседей» – деревень неолитического кластера Бадари неподалеку от Асиута (см.: [Brunton, Caton-Thompson, 1928]) – составляло свыше 300 км, и разделял их тот самый Средний Египет, которому К. Бутцер приписывал плотное доисторическое заселение, но чья археологическая карта раннедодинастических памятников по-прежнему пустует [Bard, 1987, fig. 1; Kuper, Kröpelin, 2006, fig. 3D; Прусаков, 2018(2), илл. 1; и т. п.].
Значимым естественным фактором начала обживания людьми долины Главного Нила в среднем голоцене был климат Северной Африки, характеризовавшийся, в рамках глобальных трендов, потеплением и увлажнением полуторатысячелетней эпохи большого атлантического оптимума с термическим пиком около 5500 некалибр. л. н. (≈ 4344 г. до н. э.) и последующим сильным похолоданием-иссушением, которое наступило в первой половине IV тыс. до н. э. и «достигло своего максимума около 3200 г. до н. э.» [Клименко, 1997; 2009, с. 25]. Ряд специалистов считает климат «настоящим двигателем», который в 6000–3000 гг. до н. э. управлял «общим развитием контактов между пустыней и долиной Нила» [Riemer, Kindermann, 2008, p. 627]. Однако тезис о резком сокращении населения египетской Восточной Сахары и его параллельном «миграционном сдвиге» к Нилу после 5300 г. до н. э. в связи с аридизацией и ухудшением условий жизни в здешнем регионе [Kuper, Kröpelin, 2006] наталкивается на контрдовод, что до завершения атлантического оптимума сколько-нибудь значительного опустынивания Африки не наблюдалось [Клименко, 2009, с. 17]; иными словами, в данном случае климат сам по себе не предоставляет исследователю надежного «граничного условия» социоестественной истории, позволяющего, например, уточнить хронологию поворота к регулярному дофараоновскому заселению Долины; на мой взгляд, таковым, как и необходимым условием неолитизации Египта, явилось все то же образование плодородного почвенного покрова, сделавшего нильскую заливную пойму привлекательной для «человека хозяйствующего» задолго до превращения Сахары в пустыню. Более продуктивная попытка нащупать прямую связь климата с социальными процессами на додинастическом Ниле принадлежит К. Бутцеру, который, опираясь на первобытные петроглифы (наскальные рисунки) фауны Восточной и Западной пустынь Египта и учитывая минимальное годовое количество осадков, потребное для реального существования изображенных здесь крупных травоядных животных (слона – не менее 100 мм, жирафа – 50 мм и т. п.), очерчивал сроки финальной естественной деградации речного (притоки в вади) и саванного ландшафта нильских окрестностей с их сопутствующей депопуляцией: по его оценкам, катастрофическая засуха (она же необратимая аридизация, приведшая некогда цветущую, богатую реками и озерами Сахару в ее нынешний вид) дала о себе знать лишь к середине IV тыс. до н. э. [Butzer, 1958, S. 34–35; 1959(3), S. 80–82]; примерно тогда же произошла «революционная» смена археологических культур в Долине с неолитической амратской (Нагада I, ок. 3800–3600 гг. до н. э.), сосредоточенной в Верхнем Египте, на энеолитическую герзейскую (Нагада II, ок. 3600–3200 гг. до н. э.), сравнительно быстро продвинувшуюся отсюда вниз до Дельты, вытеснившую местную нижнеегипетскую культуру (прежнее название – Буто–Маади, ок. 3900–3300 гг. до н. э.) и создавшую предпосылки государственного объединения страны [Прусаков, 1999, с. 56–61]. И хотя ясно, что «климатические и экологические условия не определяли все стороны культурного развития» [Riemer, Kindermann, 2008, p. 627], «критические точки» исторической траектории, где культуро-, социо- или политогенез обнаруживают пусть частичную, но объективно неоспоримую «детерминированность» состояниями и изменениями природной среды, естественнонаучно (окончательно или гипотетически) сформулированными, обоснованными и датированными, могут обозначить направление из тупика, о котором размышлял Р. Фаттович.
Если хронология и динамика расселения людей в Восточной Сахаре и их миграций на берега Главного Нила в додинастический период археологами уже не реконструируются без учета данных палеоклиматологии, включая материалы таких масштабных междисциплинарных проектов, как BOS (1980–1992/1993 гг.)7 и ACACIA (1995–2007 гг.)8, то проблематика древнейшего территориального объединения и образования централизованного государства Египта от 1-го порога до приморья Дельты, где решающее слово остается за египтологами, разрабатывается практически вне палеоэкологического контекста. «Экспансия культуры Нагада» из Верхнего Египта в Нижний обсуждается «либо в основном с экономической точки зрения, рассматривающей в качестве движущей силы торговлю и контроль над импортом, либо преимущественно с военной точки зрения» [Hendrickx, 2014, p. 261]; египтология per se довольствуется положениями, что «предварительное объединение верхнеегипетских политий» могло осуществиться «либо как следствие ряда союзов, либо посредством войн (или благодаря комбинации тех и других)»; «окончательное слияние Верхнего и Нижнего Египта, возможно, было достигнуто с помощью одного или нескольких завоеваний на севере» [Bard, 2000, p. 63, 65] и т. п. В этих вопросах отдельные ученые, как к своего рода естественнонаучному ресурсу, прибегали к теории «географической (средовой) ограниченности» классика американской антропологии Р. Карнейро, которая в общих чертах связывала генезис ранних государств, «где бы они ни возникали», с перенаселенностью природно лимитированных кормящих агроландшафтов, чреватой вооруженными конфликтами между «автономными» людскими коллективами с их укрупнением и усложнением до вождеств и царств [Carneiro, 1970; 1988]. Египтологическая традиция на это возражает, что «демографическое давление» додинастическому Египту не грозило, поскольку его населению, чья численность оценивается менее чем в миллион человек, плодородной земли должно было хватать с избытком [Hendrickx, 2014, p. 263]. Сам Р. Карнейро, ознакомившись с результатами археологических раскопок в долине Нила, признал отсутствие «значительных» додинастических памятников «между Абидосом и Фаюмом»9; пытаясь в контексте своей теории разрешить и поныне актуальную загадку, «почему крупные центры не получили развития в Среднем Египте», он эвристически акцентировал не земледельческий потенциал данного региона, а его бедность минеральным сырьем для ремесленных производств, якобы и ставшей главным препятствием для зарождения здесь протогородов [Bard, Carneiro, 1989, p. 19–20]. Однако крайне вероятно, что именно эта протяженная территория египетского «двуречья» с 220-километровым рукавом Бахр Юсуф и широчайшими в стране участками («большими бассейнами») орошаемой разливами нильской поймы, независимо от прочих природных свойств, должна была массово привлекать уже неолитических земледельцев и скотоводов; отсюда и повторяемая на разные лады идея, что «коль скоро крупные додинастические памятники обнаружены в Верхнем Египте, не приходится ожидать, чтобы распространение додинастических поселений [на север. – Д.П.] вдруг остановилось у Эль-Бадари» [Bard, 1987, p. 87]. Так или иначе, при явной «географической неограниченности» Долины для размещения, промыслов и хозяйственной деятельности первобытного человека «узловые очаги додинастической культуры были сосредоточены в Верхнем Египте», чему даже по мнению естественнонаучно ориентированных исследователей «должны были быть в первую очередь социальные и экономические причины» [Bard, Carneiro, 1989, p. 20].
К верхнеегипетским «протогосударствам» – уходившим корнями в амратский неолит территориальным образованиям «вокруг больших поселений (зародышевых городов)» – видный британский египтолог Б. Кемп относил Иераконполь, Нагаду и Тин (Абидос), которые, по его версии, в период Нагада II объединились в «протоцарство» Верховья со столицей в «наиболее продвинутом» Иераконполе, «поглотившее» затем путем «военной экспансии» всю страну [Kemp, 1989, p. 34 ff.; fig. 8, 13]. Другой известный британский египтолог Т. Уилкинсон добавлял к этим «центрам ранней царственности» Кустул в Нижней Нубии за 1-м порогом Нила [Wilkinson, 2001, p. 36–41], но никто из специалистов пока не подтвердил, что реконструируемая ими амратско-герзейская протогосударственная структура на юге Египта, сколько бы «городских» очагов она ни имела, дала аналогичные побеги в Средний Египет. На мой взгляд, «тупиковая» проблема устойчиво-замкнутого, отчужденного от севера страны до середины IV тыс. до н. э. верхнеегипетского ареала культуры Нагада (настолько, что в Нижнем Египте «развивалась особая форма неолитического уклада жизни» [Wengrow, 2006, p. 45]) восходит к оседанию в Долине еще бадарийской культуры (4400–4000 гг. до н. э.), которая, придя на Нил из неустановленного пока региона, сконцентрировалась своими основными местоположениями (Матмар, Мостагедда, Бадари, Хаммамийа, Кау эль-Кебир) на подступах к Асиуту и, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие вниз по течению, распространялась отсюда исключительно на юг (ее следы обнаружены в Махгар Дендере, Вади Хаммамат, Арманте, Иераконполе и др. [Midant-Reynes, 2000, p. 152–153]). По моей гипотезе, «граничным условием» складывания рассматриваемого геокультурного ландшафта ранней додинастики, когда верхнеегипетская Долина и Дельта были оторваны друг от друга так, что самая технологичная археология едва улавливает признаки их взаимодействия [Friedman, 1999, p. 7], было критическое затопление Среднего Египта отличавшимся мощным стоком среднеголоценовым Нилом вплоть до образования здесь в VII–VI тыс. до н. э. огромного временного водоема, размерами сравнимого с великим африканским озером Альберт (гидрологическое явление, отнюдь не уникальное для плейстоцен-голоценового нильского бассейна) [Прусаков, 2018(1); 2018(2)]. При наличии столь серьезной водной преграды между противоположными частями страны военно-техническим средством их объединения южным «вождям» или «протоцарям» могло видеться судно мореходных качеств, причем усыхание и исчезновение озера на фоне общего снижения стока Главного Нила во второй половине IV тыс. до н. э. мне представляется (в комплексе с социальными процессами) «граничным» природным условием прорыва культуры Нагада на север и фактором предполагаемой «эволюции» древнейшей египетской ладьи от гигантского неолитического папирусного «плота» высочайшей плавучести к дощатой герзейской «галере», менее остойчивой, но также способной брать на борт десятки людей [Прусаков, 2015]. По той же гипотезе, «неолитический» (точнее, произошедший на этапе египетского энеолита Нагады II/III) спад Нила до его исторического уровня, форсировав переход населения Долины от анклавного, «корабельными ватагами» под индивидуальными «штандартами», к сплошному территориальному освоению страны с ее окончательной сборкой под эгидой централизованной династической власти (см.: [Прусаков, 2001]), содействовал синхронному размежеванию прежде «культурно и расово» единых [Reisner, 1910, p. 319] Верхнего Египта и Нижней Нубии, став причиной появления на Реке 1-го (Сиенского) порога (ориентировочно в протодинастический период «нулевых» династий; еще одно естественное «граничное условие» раннефарановского культуро- и политогенеза) [Прусаков, 2019; 2020(1); 2020(2)].
Таковы вкратце некоторые рабочие соображения по преодолению «тупика», беспокоившего Р. Фаттовича. В отличие от египтологии додинастики, исследования Египта фараонов, «сфокусированные» на отношениях природы и государства в ходе его «политической, социальной и экономической истории», последние полвека демонстрируют «экспоненциальный рост» [Johnston, 2020, p. 206; fig. 7], что натолкнуло ряд западных специалистов на мысль об актуализации «нового» комплексного научного направления под названием «геоегиптология»; как итог тематической конференции 2017 г. канадских университетов Квест и Британской Колумбии родился даже коллективный «Манифест за изучение природной среды древнего Египта», оправдываемый недостаточностью знаний о ней археологов и египтологов [Bunbury et al., 2020]. Российские ученые систематически осваивают естественнонаучные подходы к египтологическим задачам, применяя антропологические, археоботанические, геофизические и другие методы в исследованиях археологической миссии Института востоковедения РАН в Египте и Судане [Лебедев, Малых, 2022; Лебедев, Малых, Ветохов, 2022]; авторы указанных монографий уже давно, а не в некой неопределенной перспективе, видят в египтологии мультидисциплинарную науку, покинувшую свою «башню из слоновой кости» с приобщением к “sciences” – ибо неоднократно отмечалась «изолированность» классической египтологии от иных, причем не только «точных», но и гуманитарных научных областей, методик и дискуссий [Johnston, 2020]. Эта «отстраненная» позиция ощущается и в термине «геоегиптология», словно подразумевающем неприложимость скрытых за ним академических принципов, скажем, к междуречью Евфрата и Тигра, изучением которого в естественноисторическом ракурсе, в таком случае, очевидно, должны заниматься особые отрасли «геошумерология», «геоассириология» и т. п. Для изысканий подобного рода есть общая методология социоестественной истории, разработанная российским востоковедом философом Э.С. Кульпиным-Губайдуллиным [Кульпин, 1994]. «Необходимо использовать методы естественных наук, анализируя круг немногочисленных достоверных фактов: рельеф, почвенно-климатические условия, предельный размер пригодных к обработке земель, технику и технологию основных производственных процессов… На втором этапе необходимо привлечение наиболее известных, “устоявшихся” фактов и закономерностей социально-экономической истории… причем оперирование случайными данными, в немалом количестве содержащимися в исторических документах, по меньшей мере рискованно»; необходимо «обратиться к тем свидетельствам, которые объективны и самое главное – не могут быть иными», что позволит «сказать нечто вразумительное, не имея исчерпывающих данных» [Кульпин, 1990, с. 7–8; Кульпин-Губайдуллин, 2014, с. 16, 26, 32, 112].
|
2. Датируется второй половиной V – последней четвертью IV тыс. до н. э.; включает генеральные археологические культуры Бадари, Нагада и Буто–Маади (нижнеегипетскую).
3. Первые памятники египетского письма датируются протодинастическим периодом Нагада III (т. н. «нулевые» династии, последняя треть IV тыс. до н. э.).