|
Статья
|
Нижнее и среднее течение Нила – колыбель двух древних цивилизаций, египетской и кушитской, развивавшихся в своеобразных условиях окруженной пустынями и саваннами аллювиальной долины. Независимое царство Куш стало формироваться с рубежа XI–X вв. до н.э. в связи с уходом из Верхней Нубии египетских военных отрядов и администрации, а его расцвет пришелся на период с VIII в. до н.э. по III в. н.э. В VIII–VII вв. до н.э. кушитские правители из района IV нильского порога (Напаты/Гебель Баркала) сумели подчинить своей власти сначала часть, а затем на несколько десятилетий и всю территорию Египта, основав знаменитую XXV династию «черных фараонов» (744–656 гг. до н.э.). После ряда поражений от ассирийцев и египтян, границы владений кушитских правителей вновь откатились на юг, и с VI в. до н.э. кушитско-египетское пограничье приходилось на территорию между I и II нильскими порогами.
Завоевания Александра Македонского (332–323 гг. до н.э.) и утверждение Птолемеевской династии (323–30 гг. до н.э.) в египетской долине Нила проходили на фоне важных преобразований в Куше. Ок. 300 г. до н.э., на фоне очередного похолодания, приведшего к аридизации климата Северной Африки, основной политический и экономический центр государства, а с ним и царский некрополь, были перемещены из района IV нильского порога (Напата) вглубь Африки, в район между V и VI нильскими порогами (Мероэ) [Лебедев, 2019]. При этом влияние традиций фараоновского Египта, чрезвычайно сильное в предыдущие столетия, резко ослабло [Edwards, 2004, p. 141–181]. В ход вошла собственная мероитская письменность, начали более активно развиваться культы местных божеств, локальные строительные технологии, большее значение приобрели местные яровые сельскохозяйственные культуры, такие как сорго и просо [Fuller, 2015]. Наконец, после завершения экспансии Птолемея II в южном направлении Кушитское царство постепенно включилось в более тесные связи с эллинистическим миром. Данные культурные и экономические изменения позволяют сегодня исследователям отделять Напатский этап развития Кушитской цивилизации от мероитского, большая часть которого пришлась на римский климатический оптимум и характеризовалась новым расцветом производственных сил.
Наивысшего своего развития Мероитское царство достигло в I в. до н.э. – I в. н.э. Наиболее заметными правителями этого времени, отличившимися исключительно активной строительной деятельностью, были Натакамани и Аманиторе1. Точные даты их правления не известны, однако сегодня наиболее аргументированным кажется отнесение этого царствования не к концу I в. до н.э. – первой четверти I в. н.э., как считалось ранее [Берзина, 1992, с. 70], а к середине – второй половине I в. н.э., т.е. ко временам императоров Клавдия и Нерона [Eide et al., 1998, p. 898–899].
Известная к настоящему времени география их строительной деятельности очень широка и пока не имеет известных параллелей в кушитской истории: Амара, Саи, Табо, Напата (Гебель Баркал), Дангейл, Мероэ, Аулиб, Абу Эртейла, эль-Хасса, Мувейс, Вад Бен Нага, Нага и, возможно, Мусавварат эль-Суфра2] и Дуаниб3. Наиболее масштабные работы при этом были связаны со строительством храмов Льва (рис. 1) и Амона в Наге, возведением храма Амона в Амаре и храма Исиды в Вад Бен Наге, строительством часовни (вероятно, богини Хатхор) в Наге (рис. 1), реставрацией и расширением Большого храма Амона и, вероятно, перестройкой водного святилища и храма М 292 в Мероэ, оформлением дромоса Большого храма Амона в Мероэ, строительством дворцовой зоны и реконструкцией Большого храма Амона в Гебель Баркале, а также созданием храмовых комплексов в устье Вади эль-Хавад (Абу Эртейла и, возможно, Аулиб). В целом складывается впечатление, что соправители стремились оставить след чуть ли не в каждом крупном культовом и административном центре мероитской державы, значительно преобразовав весь монументальный ландшафт царства. В немалой степени этому способствовало применение новых строительных технологий: сочетание камня с более дешевыми обожженными и сырцовыми кирпичами, росписей по штукатурке вместо рельефов, а также использование типовых кирпичей сложной формы для карнизов и молдингов. Причины такой бурной деятельности не вполне ясны. Нередко считается, что благодаря широкому строительству Натакамани и Аманиторе стремились легитимизировать свои права на политическое лидерство в государстве, население и элиты которого не были привычны к практике соправления [Török, 2002, p. 250–251]. Об этом же свидетельствует, возможно, и активная пропаганда сакрального авторитета царской семьи (в частности, легитимности царских наследников) [Török, 1997a, p. 461–467].
Правление Натакамани и Аманиторе, судя по масштабам их деятельности, было отмечено экономическим процветанием. Причины этого предполагаемого экономического подъема в I в. н.э., вероятно, имели комплексный характер. С одной стороны, это потепление эпохи Римского климатического оптимума, которое привело к интенсификации муссонов и, соответственно, повышению уровня нильских паводков и увеличению количества летних осадков на территории Судана. С другой стороны, цивилизация Куша традиционно развивалась в значительной степени за счет контроля над потоками товаров из глубинных районов Африки в Египет и бассейн Индийского Океана [Edwards, 1998; Haaland, 2014]. Поэтому вполне вероятно, что предполагаемый экономический рост времени Натакамани и Аманиторе был связан в не меньшей, а может, и большей степени с улучшением политических и интенсификацией экономических контактов с Римской империей [Vrtal, 2015, p. 466]. Процесс этот начался за пару поколении до Натакамани и Аманиторе в результате заключения мирного договора на острове Самос в 21/20 г. до н.э. [Török, 1997a, p. 448–455]. А. Манцо полагает, что во времена соправителей отношения Мероэ с Римом заметно обострились [Manzo, 2006, p. 90–91]. В действительности – по сообщениям Сенеки Младшего (Sen. Nat. Quaest. VI. 8. 3–4), Плиния Старшего (Plin. NH. VI. 184–186, ср. XII, 19) и Диона Кассия (Dio. Cass. LXIII. 8. 1) – император Нерон, похоже, отправил в Куш две небольших разведывательных миссии с целью обнаружения истоков Нила и сбора информации для возможного вторжения4. Они, между прочим, были дружелюбно приняты мероитами. До 70 г. н.э. отношения между Римом и Мероэ определенно оставались мирными, а в какой-то момент после случилось обострение, приведшее между 89 и 92 гг. н.э. к военному столкновению. Вероятно, спор шел за территорию Нижней Нубии, которая до этого находилась под общим управлением римлян и кушитов [Берзина, 1992, с. 56–58]. Рост напряженности теоретически мог прийтись на конец соправления Натакамани и Аманиторе, но сами боевые действия – уже вряд ли.
Монументальный ландшафт, интенсивно изменявшийся царственной парой, был частью общего культурного ландшафта Кушитского государства. Под культурным ландшафтом в археологии обычно понимают пространство, которое, имея социальное, политическое, религиозное и экономическое значения, динамично изменяется под влиянием занимающих это пространство человеческих сообществ5. Культурные ландшафты являются не менее ценным источником по истории, экономике, идеологии и мировоззрению древних обществ, чем письменные, изобразительные и археологические памятники или их комплексы.
Вульгарное понимание монументальности обычно отсылает нас к размерам памятников. Так, формирование первых монументальных ландшафтов нередко связывают с появлением мегалитических структур. Однако это серьезное упрощение. Латинский глагол monere означает «помнить». Если исходить из этимологии термина, то важнейшей функцией монументальных памятников (и, соответственно, монументальных ландшафтов) является передача социальной памяти через поколения. Очевидно, что если рассматривать монументальные ландшафты в широком значении этого термина, то они должны включать в себя весьма разнообразный спектр материальной культуры, созданной в рамках «акта запоминания» [Bradley, 2002, p. 11]. Ее можно разделить на два типа: 1) недвижимые памятники, которые наиболее очевидны – например, наскальные надписи или крупные («монументальные») строения, такие как дворцы, храмы, пирамиды, частные гробницы; 2) движимые памятники, наполняющие крупные строения и формирующие пространства вокруг них – статуи, стелы, жертвенники, керамика, ювелирные украшения, культовые изображения, магические предметы и пр. Вторая категория не всегда приходит на ум, однако она была не менее важна в социальной контекстуализации недвижимых объектов, чем, к примеру, природный ландшафт [Furholt, Hinz, Mischka, 2012].
Традиционно отмечается, что в строительной деятельности Натакамани и Аманиторе наблюдаются две основные тенденции [Török, 1997a, p. 463–464]. С одной стороны, это тенденция к архаизации, которая прослеживается как в архитектуре, так и в предметах мелкой пластики6. С другой стороны, это широкое заимствование идей и форм из греко-римского Египта (это касается не только архитектуры и искусства, но также возобновления широкого использования – наряду с мероитским – древнеегипетского языка) [Vrtal, 2015, p. 484]. Обе тенденции, вероятно, объяснялись политическими и религиозными соображениями, однако персонифицировать их могли сами соправители: в разграбленном погребении Натакамани найдены импортные и эллинизованные7 предметы [Dunham, 1947, p. 116–119; Török, 1989, p. 133], а сохранившиеся остатки погребального инвентаря Аманиторе указывают на местное происхождение и вполне традиционны [Dunham, 1947, p. 119–122]. Конечно, найденные комплексы погребальных предметов сильно пострадали от грабителей (открытые комплексы) и относятся к захоронениям мужчины и женщины, что могло сыграться свою роль, однако само по себе это наблюдение кажется любопытным.
Интересно, что почти все хорошо сохранившиеся мероитские монументальные памятники, испытавшие явное влияние греко-римской архитектурной традиции, вполне определенно или предположительно относятся ко времени Натакамани и Аманиторе. Конечно, это может быть как реальная тенденция, так и особенность сохранности более поздних памятников. Прежде всего привлекают внимание храм Льва (Апедемака) в Наге (рис. 1), где использованы образы Зевса-Амона-Сераписа (?) (рис. 2), Сераписа-Апедемака (рис. 3) и неизвестного солярного божества с иконографией, характерной для античных богов (рис. 4)8. Частью комплекса Апедемака была часовня Хатхор (ранее была известна как «римский киоск») с коринфскими капителями колонн [Török, 2011, p. 301–308; Kröper, 2019, p. 113] (рис. 1), храм в Дуанибе с дионисийскими мотивами в рельефном оформлении и храмовый комплекс в Абу Эртейле с росписями, имитирующими александрийские образцы [Kuvatova, 2019]. Кроме того, вполне характерна царская дворцовая зона в Гебель Баркале, где активно использовались колонны с эллинизованными капителями и изразцы-тондо с дионисийскими сюжетами [Taurino, 2018]. Точно такие же изразцы были использованы при перестройке водного святилища в Мероэ [Török, 1997b, pl. 28–33]. Чего добивались Натакамани и Аманиторе, активно наполняя преобразуемый монументальный ландшафт государства эллинизованными мотивами? О чем это свидетельствует? И каковы были причины этого? Без определения контекста к этим вопросам, безусловно, не подступиться.
Что такое эллинизация применительно к Кушу, который никогда не был частью покоренного греко-македонскими войсками мира? Собственно, в настоящее время существуют два основных термина, которые относятся к процессам адаптации греческой культуры за пределами Эллады после походов Александра Македонского – эллинизм и эллинизация. Термин эллинизм был введен в научный оборот в первой половине XIX века И.Г. Дройзеном. Согласно Дройзену, эллинизм (Hellenismus) — это время после походов Александра Македонского и до сражения при мысе Акций, когда эллинская образованность распространяется вместе с господством самих эллинов среди народов Востока, в результате чего с течением времени появились исторические условия для возникновения христианства [Droysen, 1953].
После Дройзена термин широко вошел в употребление и – несмотря на то, что вскоре его стали критиковать за неудачность – прижился до такой степени, что отказываться от него стало уже поздно. С тех пор продолжают активно обсуждаться как его сущность, так и возможные сферы его применения9, причем советская историческая школа внесла в эти дискуссии значительный вклад. В рамках проблематики данной статьи следует, как кажется, отметить следующее. Во-первых, с середины XX в., вслед за К.К. Зельиным [Зельин, 1953], исследователи обычно склонны видеть в эллинизме не эпоху и не этап развития рабовладельческого общества, а конкретно-историческое явление, которое требует анализа во всех сферах своего проявления от экономики и социальных и политических отношений, до идеологии и культуры. Во-вторых, в мировой историографии произошел переход от обсуждения эллинизма преимущественно в категориях экспансии и внедрения элементов греческой культуры на Востоке, к рассмотрению этого явления в рамках взаимодействия и взаимопроникновения эллинских и местных (восточных) начал. В-третьих, продолжаются дискуссии о хронологических и географических рамках эллинизма, а также о том, как определять страны и территории, которые испытывали влияние со стороны эллинов, но никогда не находились под властью греко-македонских завоевателей.
Термин эллинизация появился позднее [Momigliano, 1975]. С одной стороны, эллинизация – это проникновение греческих культурных традиций и элементов материальной культуры в негреческие общества, т.е. основной процесс эпохи эллинизма. С другой стороны, при такой трактовке эллинизация выходит за рамки эллинизма и не может увязываться исключительно с последствиями походов Александра Македонского. Современные исследователи включают в понятие эллинизация самые разнообразные виды культурного поведения и взаимодействия от использования языка до использования греческой одежды или посуды [Malkin, 2001; Demetriou, 2012; Prag, Quinn, 2013]. При этом сам термин, конечно, так же не идеален, как и породивший его термин эллинизм, поскольку по природе своей отдает приоритет влиянию греков на представителей местных культур, выставляя последних преимущественно получателями, что упрощает и искажает происходившие в реальности культурно-исторические процессы.
Дебаты о сущности эллинизации имеют очевидную параллель с дебатами о романизации, концепция которой к настоящему времени более разработана в теоретическом плане [Woolf, 1998, p. 1–23; Mattingly, 2011]. В частности, в современной науке осмысляется не только то, как неримляне пассивно воспринимали римское влияние, но и то, насколько активно они сами заимствовали элементы чужой культуры и социально-экономических отношений (в том числе для достижения конкретных социальных, экономических и политических целей). Учитывая тот факт, что Рим сам участвовал в процессе эллинизации, эффективно разграничивать эллинизацию и романизацию порой непросто. В значительной степени именно в связи с этим появлялось такое определение как «греко-римский», активно использующееся в историописании, искусствоведении и археологии нильской долины.
Мероитское царство и происходившие там процессы традиционно находятся на периферии интересов специалистов по истории эллинизма и эллинистического искусства, равно как и египтологов. Что касается специалистов по древнему Судану, то феномен эллинизации кушитской культуры и образа жизни стал серьезно занимать их внимание лишь в последние 30–40 лет. До этого, благодаря нескольким ярким находкам, сделанным, прежде всего, в Мероэ, но оторванным от своего культурного, функционального и археологического контекста, Мероиское царство считалось вполне эллинизированным. Так, М.И. Ростовцев полагал, что Мероэ со своими «эллинистическими дворцами, эллинистическими банями, эфиопско-эллинистической скульптурой и декоративными фресками стало маленькой нубийской Александрией» [Rostovtzeff, 1957, p. 302]. При этом к данному утверждению исследователя подтолкнул, судя по всему, лишь один комплекс – водное святилище в Мероэ, которое действительно сохранило явно эллинизованные архитектуру, скульптуру и росписи [Török, 2011, p. 139–188].
Взгляд на Куш как «почти эллинистическое царство» [Thompson, 1969, p. 36] просуществовал вплоть до второй половины XX века. Это вполне объяснимо, ведь первые истории Куша писали египтологи, знакомые с египетской и античной письменной традицией и видевшие в Нубии преимущественно лишь объект египетской (и затем греко-римской) экспансии. В связи с этим обнаруживаемый на памятниках импорт из средиземноморского региона, а также примеры эллинистического влияния в архитектуре и искусстве собирались, как правило, без оглядки на их контекст и место в культуре африканского государства. Соответственно, качественные характеристики уступали место количественным: чем больше эллинистических или эллинизованных предметов, тем больше степень эллинизации населения. Если Дж. Э. Райзнер, исследовавший окрестности Напаты и Мероэ в первой четверти XX века, считал, что все достижения кушитской цивилизации случились благодаря завезенным египетским мастерам, а история независимого Куша – это история деградации и утраты полученных от египтян знаний [Reisner, 1922, p. 178], то в 1961 году британский археолог А. Аркелл писал в своей «Истории Судана до 1821 года», что немногочисленные яркие моменты в этом нескончаемом угасании были связаны со спорадической активизацией внешних связей, в частности, с греко-римским миром [Arkell, 1961, p. 138].
Историография древнего Куша стала последовательно отходить от традиционного египтоцентризма в последние 50 лет [Trigger, 1965; Adams, 1977]. Это стало возможным благодаря, прежде всего, двум факторам: кампании ЮНЕСКО по спасению памятников Нубии, привнесшей в изучение нильской долины новую по тем временам связку процессуальной археологии и антропологии, и процессу деколонизации с парадом государственных суверенитетов в Африке [Burstein, 2021].
Сегодня очевидно, что включенность Мероитского царства в процесс эллинизации была весьма своеобразной и сильно отличалась от того, что происходило в Египте, где продвижение эллинских ценностей и эллинского стиля жизни было результатом взаимонаправленных действий как со стороны новой правящей династии, так и местных элит, стремившихся показать лояльность и зафиксировать или улучшить свое положение в обществе. Куш, известный античным авторам под названием Эфиопия, никогда не был частью эллинистического мира и, несмотря на военные попытки Птолемея II и его наследников, а затем римских принцепсов его подчинить, сохранил свою политическую независимость. Кроме того, на территории Куша никогда не было компактных греческих общин, возникших в результате миграции, и вообще сколько-нибудь заметного числа греков. Все это позволило мероитским элитам10 самим выбирать те элементы греческой культуры и образа жизни, которые были достойны заимствования. Расхожей является гипотеза о том, что на протяжении всей своей истории мероитский Куш воспринимал эллинистические элементы как часть именно египетской культуры, которая, несмотря на значительное переформатирование кушитского государства при переносе основного политического и экономического центра на Остров Мероэ, оставалась примером для подражания элит, не способных или не видевших необходимости разделять греческие и египетские составляющие культуры греко-римского Египта [Török, 2009, p. 511; Török, 2011; Burstein, 1993; Burstein, 2008; Burstein, 2021].
В начале III в. до н.э., на фоне активного военно-политического противостояния с Птолемеевским Египтом, кушиты могли регулярно контактировать с греками и македонянами напрямую. Согласно Агафархиду, современник Птолемея II эфиопский царь Эргамен I, которого можно отождествить с мероитским правителем Аракамани (Аркаманико) [Török, 2009, p. 390, no. 74], был якобы обучен греческой философии [Eide et al., 1998, p. 588–589, p. 647–649]. А один из его наследников, царь Аркамани I (Эргамен II ?), бывший, судя по всему, современником Птолемея IV и правивший на рубеже III–II вв. до н.э., заимствовал стандартную птолемеевскую титулатуру и символы власти (короны). В том же III в. до н.э. царская резиденция в Мероэ была отделена от остального поселения, включая храмовую зону, массивной стеной, напоминающей греческие образцы [Török, 1997b, p. 41–43], что не соответствовало, насколько мы знаем, кушитским традициям11.
Мирное сосуществование, начавшееся ок. 270 г. до н.э., базировалось, безусловно, на общих интересах, в которые входили экспорт в Египет экзотических африканских товаров и сотрудничество в деле отлова слонов для птолемеевской армии [Абакумов, 2020]. Этот период продолжался до конца столетия и способствовал интенсификации контактов Мероитского царства с эллинистическим миром. Свидетельством этого, возможно, является выполненный под большим влиянием греческой традиции комплекс водного святилища в Мероэ, отреставрированный затем при Натакамани и Аманиторе в I в. н.э. [Török, 1997b, p. 63–91; Török, 2011, p. 139–188]. Впрочем, памятник этот стоит особняком, ведь остальные свидетельства контактов этого времени ограничиваются в основном импортом некоторых товаров престижного потребления (в основном это были металлические сосуды различных форм, а также вино и масла в амфорах), которые регулярно оказывались в элитных погребениях, в частности, царских [Dunham, 1957, p. 28, 41, 70, 73, 77, 82; Dunham, 1963, p. 78]. И хотя спорадические прямые контакты с собственно греками и македонянами существовали, основным актором в процессе эллинизации Мероитского царства был, судя по всему, эллинистический Египет, и заимствования элементов греческой культуры шли преимущественно опосредованно. Именно это, видимо, привело к тому, что мероиты из всех античных богов достоверно приняли только Сераписа, который был синкретическим божеством, а в Мероэ оказался связан с культом местного бога Апедмака [Manzo, 2006, p. 88].
Второй этап активного взаимодействия Мероэ с греко-римским Египтом был более продолжительным, он охватывает время с рубежа I в. до н.э. – I в. н.э. по начало III в. н.э. Большая часть эллинистических и эллинизованных памятников, найденных на территории Куша, относится именно к этому второму этапу активизации контактов. Как и в прошлый раз, начало римского периода взаимодействия ознаменовалось военными столкновениями при Августе в 29–21/20 гг. до н.э. [Török, 1997a, p. 448–455], после чего был налажен взаимовыгодный торговый обмен. Номенклатура эллинистических и эллинизованных импортных изделий на территории Куша расширяется, но суть торгового обмена, похоже, остается прежней: кушиты импортировали товары престижного потребления, которые почти не распространялись за пределы элит. Это были изделия из металлов, стекла и керамики: сосуды, лампы, украшения, зеркала, мебель и, конечно, амфоры с вином и, возможно, маслом [Török, 1989, p. 104–105, 117–156].
Интенсивный торговый обмен сопровождался допуском мероитских паломников и жрецов в верхнеегипетские святилища, прежде всего, на острове Филэ, где еще ранее Птолемей IV выстроил храм в честь кушитского бога Аренснуфиса. Комплекс на острове Филэ приобрел статус основной контактной зоны для мероитской и греко-римской культур. При этом фактически единственным источником греческих (и римских) сюжетов для мероитских мастеров стали собственно египетские памятники.
Весь тот широкий спектр разнообразных явлений, возникающих при взаимодействии как отдельных индивидов, так и целых социальных групп с инокультурным окружением обычно увязывают с такими процессами как интеграция, инкультурация, энкультурация, социализация, аккультурация и ассимиляция. Однако в исторических исследованиях обычно фигурируют лишь интеграция, аккультурация и ассимиляция, которые проще проследить по традиционным историческим источникам.
Ласло Тёрёк посвятил эллинизованному искусству Мероэ (он использует термин «эллинизирующее искусство») единственную в своем роде монографию [Török, 2011]. Процесс восприятия мероитами эллинистической традиции он классифицирует как «аккультурацию», однако берет этот термин в кавычки, чтобы подчеркнуть, что восприятие мероитами египетского эллинистического и эллинизованного искусства было обусловлено исключительно внутренними потребностями и соображениями мероитских элит.
Принимая во внимание вышеописанный контекст, мы можем вернуться к Натакамани и Аманиторе. Здесь важными кажутся два наблюдения. Во-первых, анализ Л. Тёрёка убедительно показал, что правящая чета вдохновлялась не собственно эллинскими памятниками, а эллинизованными египетскими образцами. Подтверждением этому является стилистика, но также и тот факт, что при Натакамани и Аманиторе на короткий период в мероитскую эпиграфику вновь широко возвращается древнеегипетский язык. То есть интересовал правителей, судя по всему, не столько огромный римский мир, сколько египетская культура в том виде, в котором она в то время существовала. При этом актуальные египетские образы и письменность использовались совершенно самостоятельно для решения конкретных задач легитимизации необычного соправления в рамках чисто кушитской культурной парадигмы [Török, 2011, p. 309–325]. В этом плане очередная «египтизация» кушитских элит в I в. н.э. вполне соответствует многовековой предыдущей традиции циклического возвращения интереса кушитов к египетским образцам. В условиях I в. н.э., как и в III в. до н.э., она неизбежно должна была захватить элементы эллинизованного искусства и архитектуры, ставшие к рубежу эр неотъемлемой частью египетских монументальных ландшафтов. Существенная разница, однако, заключалась в том, что если в III в. до н.э. такие влияния могли проникать в Куш напрямую через контакты мероитских правителей с александрийским двором и даже появление в Мероэ греческих или эллинистических мастеров, то теперь эллинистические элементы, судя по всему, заимствовались опосредованно, прежде всего, через знакомство мероитов с архитектурой храмовых комплексов в Верхнем Египте (в особенности на острове Филэ).
Во-вторых, расположение эллинизованных памятников Натакамани и Аманиторе в рамках монументального ландшафта Мероитского царства весьма специфично. Это дворцовый комплекс в священной столице Напате (Гебель Баркале), игравший важную роль в ритуалах обновления царской власти [Sist, 2000, p. 256], обновленное при Натакамани и Аманиторе водное святилище в Мероэ, храмовый комплекс, связанный с царским культом и почитанием Апедемака в Абу Эртейле, храм Апедемака и часовня Хатхор в богатом торговом и религиозном центре в Наге, а также, возможно, храм неизвестному местному божеству в Дуанибе. Интересно, что Нага, Дуаниб и Абу Эртейла расположены на важных торговых и стратегических путях, ведущих в глубинные районы Африки и к красноморскому побережью, а Напата и Мероэ были основными логистическими пунктами, через которые африканские товары следовали далее на север – в Египет и Средиземноморье. Отметим также, что в Напате, важнейшем религиозном центре государства, эллинизованные мотивы активно использовались в роскошном дворцовом квартале, но не в главном храме Амона, который перестраивался тогда же, или в древнем храме B 1100, где также велись работы. То же наблюдение касается строительства храма Амона в Наге или перестройки храма Амона в Мероэ – и там нет попыток использовать эллинизованные мотивы. Иными словами, география эллинизованных памятников Натакамани и Аманиторе значительно уже общей географии их строительной активности, а сами эти памятники связаны либо непосредственно с царской семьей и ритуалами обновления царской власти, либо посвящены царскому культу и почитанию местных божеств (возможно, что на самом деле лишь одного бога – покровителя царской власти и плодородия, бога-воителя Апедемака, поскольку главное божество разрушенного храма в Дуанибе не установлено).
Следует согласиться с А. Манцо в том, что значительное влияние на отбор эллинизованных мотивов оказала иконография дионисийского круга [Manzo, 2006]. Она прослеживается и в Дуанибе (изображение Пана/Селена), и в изразцах из дворца Натакамани и Аманиторе в Гебель Баркале и водного святилища в Мероэ (менады). В том же дворце в большом количестве хранились амфоры с импортным вином из Римской империи [Vincentelli, 1989, p. 131] и были найдены оттиск печати с изображением амфоры перед львиным божеством (по всей видимости, Апедемаком) [Vincentelli, 1989, p. 133–134, fig. 2.3) и сосуд с театральными масками [Sist, 2000, 254, tav. XIX, fig. 10]. Виноградные листья – мотив, связанный с вином и Дионисом – встречаются на фаянсовой чаше, обнаруженной в погребении самого Натакамани [Dunham, 1957, p. 119, fig. 78], виноградные лозы появляются в оформлении первого двора припирамидной часовни Аманиторе, а в погребении сына Натакамани Ариканхарора были найдены две бронзовые головы Диониса [Dunham, 1957, p. 127, fig. 82, pl. LXVIII/A-D, XLIX/A]. Кроме того, популярными становятся традиционный греко-египетский бог Серапис, отождествленный в Наге с Апедемаком (рис. 3), и неизвестное солярное божество (рис. 4).
Если мы полагаем, что монументальный ландшафт используется для передачи социальных смыслов и памяти, то в случае с Натакамани и Аманиторе очень похоже, что эллинизованные памятники формировали сообщения, предназначенные в первую очередь для царского окружения. Включение в сеть эллинизованных памятников важнейших торговых пунктов и главной царской резиденции говорит, вероятно, и о других возможных адресатах – иностранных купцах, дипломатах и, быть может, вождях кочевых племен. Что же это могли быть за сообщения? Использование дионисийских образов, почитание Сераписа и загадочного солнечного божества, могло быть отсылкой к недавно рухнувшей государственности поздних Птолемеев, в идеологии которых Дионис, Серапис и Гелиос играли важную роль [Manzo, 2006, p. 91]. Действительно, если перед Натакамани и Аманиторе стояла задача выстроить собственную идеологию и обосновать права на престол, то обращение, с одной стороны, к главному местному богу Апедемаку, а с другой стороны, к птолемеевским божествам кажется очень логичным. Время Натакамани и Аманиторе – это период параллельного укрепления как Мероитского царства, так и его главного торгового партнера – Римской империи времен Юлиев-Клавдиев. Такой фон мог вызывать постепенное нарастание конкуренции между Кушем и Римом если не в военной (она бы помешала торговле), то в политической и идеологической сферах. Если так, то соправители сделали явную ставку на подчеркнутую самостоятельность от Рима, которая в конкретных исторических условиях вылилась в развитие культов местных божеств и египтизацию вместо романизации. Последнее могло быть попыткой утвердить себя наследниками Птолемеев через легко считываемые образы, возращение в эпиграфику древнеегипетского языка, а также строительство и реставрацию храмов древнеегипетского бога Амона. Такой подход должен был найти понимание в среде как местных элит, так и, возможно, греческих и египетских элит к северу, создав при этом идеологическую основу для возможного противостояния с Римом в будущем. Учитывая, что в Напатский период кушиты уже успешно захватывали власть над всем Египтом, провозгласив себя истинными царями Верхнего и Нижнего Египта (этот титул, кстати, Натакамани и Аманиторе бережно за собой сохраняли), не исключено, что это «идеологическое ружье», повешенное у всех на виду, готовилось на случай ослабления римлян для повторных притязаний на все нижнее течение Нила12.
Эллинизация монументального ландшафта Мероитского царства при Натакамани и Аманиторе выглядит как тщательно продуманное, точечное и политически мотивированное действие, которое позволяет лучше понять реальные причины и степень проникновения в Мероэ эллинской культуры. Совершенно очевидно, что, заимствуя эллинистические и эллинизованные архитектурные и декоративные формы и технологии из римского Египта, мероиты переосмысливали их в контексте собственной культуры, используя в дальнейшем для выражения местной религиозной и политической традиции.
Пример Мероитского царства при Натакамани и Аманиторе показывает, что изучение африканских окраин эллинистического мира совершенно незаслуженно остается пока на периферии исследований эллинизма и эллинизации. Изучение контекста и практики эллинизирующего воздействия греко-римского Египта на мероитские монументальные памятники и быт кушитских элит может быть очень полезным для понимания культурно-исторических процессов, происходивших в то же самое время на других окраинах эллинистического и затем римского мира.
|
