|
Статья
|
He who knows one [religion], knows none [Müller, 1873, p. 16]
При всем ярком своеобразии духовной культуры Древнего Египта, исследователи редко задаются вопросом, почему та или иная её уникальная черта сложилась и ярко проявилась именно на берегах Нила, отсутствуя или будучи выраженной гораздо слабее в других древних обществах. К сожалению, так обстоит дело и с кладбищенскими жизнеописаниями – «характернейшим»1 и «центральным»2 жанром древнеегипетской письменности, развивавшемся дольше двух с половиной тысячелетий, со Старого царства и до прихода христианства. Египтологии с самого начала было понятно, что таковые создавались для обоснования морального права покойника на заботу потомков о его загробном бессмертии: на почтительное обращение с его кладбищенскими памятниками, исполнение для него хотя бы простейших культовых действий и т.п. Однако в несчетных исследованиях жизнеописаний, включая новейшие пространные коллективные монографии [Living Forever, 2019; Ancient Egyptian Biographies, 2020], даже не поставлен вопрос, почему данная традиция возникла и столь ярко развивалась именно в стране фараонов, а не в других обществах ранней древности. Если, скажем, в Сиро-Месопотамском регионе автобиографические надписи обычно создавались только для правителей и потому немногочисленны, в Египте сохранились тысячи жизнеописаний чиновников, жрецов, военных и даже ремесленников. Эта цивилизация оставила нам больше жизнеописаний, чем любая другая культура древности и средневековья, причем только на берегах Нила они возникли и долгое время существовали как жанр сугубо кладбищенский.
Почему же при наличии во всех культурах ранней древности мечты о достижении бессмертия только у египтян возник для этого широко распространенный обычай кладбищенских жизнеописаний? Попробуем ответить на этот вопрос в предлагаемой статье.
О продолжительности персональных поминальных культов в религиях «пред-осевого времени»
В религиях со слабо разработанными представлениями о непременном загробном воздаянии, исходящем от высших сил, благополучие умершего обычно связывалось с заупокойным культом, совершаемым ему потомками. В ряде религий даже при наличии идеи воздаяния «свыше» одна из составляющих индивидуальности покойника (его «душ») считается способной контактировать с живущими для получения от них заупокойных ритуалов. Но как долго исполняются обеспечивающие это персональные поминальные культы?
Если не брать в расчет случаи исключительные – вождей, легендарных героев и предков – в эпоху поздней первобытности память о рядовых «конкретных людях» сохраняется, как правило, в пределах их кровно-родственной группы и только на протяжении «трех-четырех поколений» [История…, 1988, с. 419–420]. Очевидно, что в этих же пределах обычно существует и персональный поминальный культ (cр. [Жамбалова, 2000, с. 268]). В дальнейшем индивидуальность умершего изглаживается из памяти потомков, и он остается адресатом ритуалов лишь как один из множества безымянных «предков» или сливается с ними в некое единое целое.
Даже в современном синтоизме3 с его почти неограниченными возможностями письменной, визуальной и т.п. фиксации памяти об индивиде поминальный культ обычно продолжается лишь пока живы родственники, лично знавшие усопшего. Как отмечает А.А. Накорчевский, «по прошествии 33 лет (некоторые называют цифру 55) душа полностью успокаивается и становится ками, сливаясь в единое целое с душами предков… Дети умершего тоже уже готовятся отправиться в мир иной, да и почти все знавшие умершего при жизни лично, тоже последовали за ним. Память об усопшем стирается, его душа тама как бы утрачивает свою индивидуальность, переходя в разряд лишенных своих собственных имен ками, которым «несть числа» [Накорчевский, 2000, с. 123–124]. «В соответствии с нынешними представлениями, – пишет Л.М. Ермакова, –предок не навсегда остается в семье в виде таблички с посмертным именем и объекта почитания, считается, что после того, как сменятся два поколения, память о покойном утрачивается… и в таком случае глава дома или сжигает табличку, или бросает в море, или имя соскабливается с неё, или же она передается в буддийский храм», после чего «специальные почести» покойному уже не воздаются [Ермакова, 2002, с. 58].
В традиционном Китае персональный поминальный культ обычно продолжался не дольше 5 поколений [Сидихменов, 1987, с. 117]. В начале XX в. «таблички предков» хранились в доме при жизни трех поколений, а затем их либо сжигали, либо уносили из дома в родовое святилище, присоединяя ко множеству табличек других предков [Addison, 1924, p. 496]. В Корее «оставшиеся на земле потомки умершего в реальной жизни имеют дело только с двумя видами «посмертной души» – пэк и кви. Для пэк в течение трех лет совершаются церемонии на могилах, для кви в течение четырех поколений – церемонии кормления чеса… Правильное совершение церемоний для этих двух видов духа делает их удовлетворенными, и в конечном итоге они «рассеиваются», то есть как бы «мирно самоликвидируются» [Курбанов, 2007, p. 32–33].
В начале XX в. африканский народ джагга различал среди своих мертвых три категории: «1) недавно умершие… – они и являются предметом наиболее усердного культа, ибо о них хорошо помнят; 2) умершие прежде, которые как бы оттеснены на второй план и не получают жертв…; 3) давно умершие…, о которых совсем забыли, и культ их прекратился» [Токарев, 1990, p. 260]. При этом, по наблюдению Дж.С. Мбити, представители африканских народов обычно не помнят больше пяти поколений предков [Mbiti, 1990, p. 83].
Похожую картину можно наблюдать и в «пред-осевых» религиях ранней древности. В классической Греции персональный заупокойный культ афинянина поддерживался «его детьми, редко внуками и только в исключительных случаях – его правнуками» [Garland, 1985, p. 106–107]. На примере коллективной могилы под городским жилищем в северном Израиле (Tomb 10/K/100, Тель Мегиддо) М.С. Крадик показала, что в середине II тысячелетия до н.э. умершие там достаточно скоро становились для родственников и потомков «не целостными, телесными личностями с индивидуальным именем и биографией», а «бестелесными, безымянными предками с общей судьбой»; при этом «персональная идентичность индивида, первоначально почитавшегося именно в этом качестве, постепенно растворялась в общем поминовении родовых предков» [Cradic, 2017, p. 221; ср. Scurlock, 1995, p. 1884]. В древней Месопотамии, по словам Дж. Скарлока, «у простых людей индивидуальностью обладали только покойники лично известные потомкам – т.е. их отцы и матери, братья и сестры, деды и бабушки; более далекие родственники вероятно превращались в нечто вроде общего предка» [Scurlock, 1995, 1888–1889, 1892; Toorn, 2014, p. 84].
Таким образом, в перечисленных и множестве других религий о персональном поминальном культе умершего обычно заботились его родственники и лишь относительно недолгое время, после чего «персональная идентичность индивида» растворялась для потомков в поминовении всего их «сообщества усопших» [Fowler, 2013, p. 521]. В этих обстоятельствах сколько-нибудь пространное кладбищенское жизнеописание было, в общем, излишним: ближайшие потомки, лично знавшие покойного, должны были совершать ему заупокойный культ, в общем, независимо от его заслуг и достоинств – просто по обычаям родственной солидарности. А в дальнейшем контактировавшая с живущими индивидуальная «душа» усопшего считалась обретшей некое качественно иное состояние, обычно уже не нуждавшееся в персональном культе.
Похожие воззрения, вероятно, бытовали и в низах древнеегипетского общества, не имевших надежды обзавестись собственным каменным кладбищенским памятником [Baines, Lacovara, 2002, p. 16, 21, 27; Harrington, 2012, 31]4. Но письменных свидетельств их заупокойных верований почти не сохранилось, и сколько-нибудь подробно восстановить таковые пока невозможно.
Кладбищенское жизнеописание – необходимое условие вечного персонального культа «двойника»
Вместе с тем уникальной чертой древнеегипетской религии стала вера в возможность вечного «индивидуального» существования одной из «душ» человека – его «двойника» (kA). Вечное пребывание «двойника» среди «живущих на земле» обеспечивали каменная гробничная архитектура и скульптура. Уже в правление I и II династий появляются кладбищенские стелы с именем и изображением усопшего, а со времени IV и V династий высокопоставленные чиновники обычно становились обладателями персональных каменных гробниц. Изображения и надписи на камне, на многие века сохранявшие память о покойном, по египетским представлениям, служили вечной «дверью» для выхождения его «двойника» к отправляющим его поминальный культ потомкам [Большаков, 2001; Demidchik, 2015]. О каменной усыпальнице говорилось как о «вечной гробнице» и «вечном доме»5.
При этом в силу ряда особенностей общественного строя древнеегипетской цивилизации6 эти кладбищенские каменные объекты могли изготавливаться в неимоверных, по меркам древности, количествах. Как писал Я. Ассманн, «ни одна другая культура в мире не вложила столько сил в изображения и постройки, предназначенные не для пользования живущих, а для вечности. Эта деятельность приняла промышленный и военный размах: постоянная армия ремесленников регулярно пополнялась…; начиная со времен Имхотепа и заканчивая римскими императорами весь Египет являлся огромной стройплощадкой» [Assmann, 2001, S. 140]. По оценке того же Ассмана, в правление V династии «производство не-царской скульптуры возрастает примерно на пять, а то и десять тысяч процентов. Являвшееся прежде высокой привилегией, доступной только членам царской семьи, теперь становится доступным всему высшему классу. И это расширение производства уже само по себе ведет к складыванию обычая» [Assmann, 1996, p. 65].
В результате, уже во второй половине Старого царства множество высших представителей господствующего класса рассчитывало на вечное индивидуальное бессмертие, и «в разительном противоречии со взглядами соседних цивилизаций (Месопотамии, Израиля, Греции)» верило «в посмертное существование не в качестве безымянной тени, но при полном сохранении личной идентичности, как таковая сложилась при жизни индивида» [Assmann, 1996, p. 80]. Стремление к обретению этого было тем сильнее, что в древнеегипетской бюрократической государственности с возможностями персональной, личной карьеры индивид мог полнее осознать свою неповторимость, «самость» (дарования, удачливость и т.п.)7. Представления же о «коллективном» Царстве мертвых, куда попали их «души»-bAw, при V–VI династиях значительной роли еще не играли – «красочный, понятный, чувственный мир-Двойник совершенно заслонял» их [Большаков, 2001, с. 123, 230]. И даже для «души»-bAw египтяне Старого царства стремились сохранить свою внешнюю «самость»8.
Однако для того, чтобы увековеченный в камне «двойник» благоденствовал во веки веков, необходимо было защитить памятники от вандализма последующих поколений и обеспечить вечное удовлетворение его жизненных нужд – в еде, питье и т.д. Но добиться этого было сложнее, чем возвести даже самую роскошную гробницу: ведь сколько бы припасов не поместили в погребение вместе с покойным, для «вечности» их недостаточно. Еще при III династии у египтян вышло из обычая складирование в наземных помещениях мастаб «натуральных» провианта и предметов, будто бы потребляемых покойником при «жизни» в гробнице как в его новом доме. Вместо этого важнейшими помещениями постепенно становятся часовни для заупокойных ритуалов, иногда дополненные хранилищами необходимой для этого утвари и провизии. Беда состояла, однако, в том, что – как и в других культурах ранней древности, исполнение ритуалов должны были обеспечить родственники – но такая их забота не могла длиться вечно.
В бюрократической монархии Старого царства важнейшими для столичной элиты становились связи служебные, значимость же родственных уз уменьшалась: в изобразительности и надписях фигурирует малая или «нуклеарная» семья, но не сообщества вроде линиджа, клана, рода и т.п. [Assmann 2005, p. 27.; Bierbrier, 2020, p. 809-810]. «Из народа связанного сетью родственных групп египтяне превратились в «народ государственный (ein “Staatsvolk”)”, – писал об этом Д. Франке [Franke, 1993, S. 350]. Соответственно, и память о родственниках была не столь уж долгой и обязывающей. Тщательно перечисляя в гробничных надписях свои титулы, вельможи той поры лишь изредка называли в кладбищенских жизнеописаниях своих ближайших предков9 – главным образом, когда требовалось обосновать наследственное право на высокий пост и имущество.
Если в других древних культурах и, возможно, в низах египетского общества приготовление погребения, как правило, было обязанностью родни покойника, то вельможи Старого царства старались еще при жизни построить и декорировать свои гробницы, запасти дорогостоящие похоронные принадлежности. Древнеегипетские «поучения», в остальном обычно предостерегавшие от жадности и крайностей эгоизма, настоятельно советуют такую дорогостоящую предусмотрительность [Helck, 1984, S. 6–7; Quack, 1995, S. 97, Anm. 97; Assmann, 2005 13, 419 (27)]. Выходит, не было у египетского вельможи большой уверенности в том, что родные готовы на любые расходы ради его достойного погребения. Археологические материалы показывают, что, если отец умирал, не достроив свою гробницу, сыновья обычно скупились на выполнение его прижизненного замысла в полном объеме. На знаменитом «каменно-блочном» кладбище Гизы к мастабе уже скончавшегося владельца было принято достраивать часовню не каменную, как он при жизни того хотел, а из дешевого недолговечного сырцового кирпича. «После того как владелец был погребен, строительная деятельность прекращалась или была сведена к минимуму», – полагает в этой связи П. Яноши [Jánosi, 1999, p. 30]. Поразительную скупость по отношению к недостроенным пирамидам предшественников проявляли даже божественные монархи: «когда царь был погребен, достраивались части пирамидного комплекса необходимые для царского поминального культа и посмертного существования (часто из худших материалов – дерева, сырцового кирпича), меж тем как остальное бросалось не законченным. От Старого царства не известно ни одной пирамиды, которая была бы завершена наследником правителя так, как она была первоначально задумана» [Jánosi, 1999, p. 37, nt. 15]. О зыбкости исполнявшегося родней поминального культа свидетельствуют и «письма мертвым»: дети намекают покойным родителям, что, если последние не откликнутся на их просьбу, то останутся без жертвоприношений [Демидчик, Хапрова, 2023].
Естественно, что персональный поминальный культ владельцев кладбищенских памятников не был долговечен: одно–два10, крайне редко три–четыре поколения; как правило, не дольше века [Shirai in OKAA 2006, 332–333]. И для преодоления этого ужасающего разрыва между «вечностью» «двойника» и сравнительной кратковременностью исполняемого ему родней культа в древнеегипетской культуре было найдено несколько уникальных решений.
Всего раньше мы видим на кладбищенских памятниках надписи с «жертвенной формулой (Htp dy n(y)-swt)», а также изображения и списки необходимых «двойнику» даров. «Формула» объявляла подношения умершему исходящими не от каких-либо людей, а от царя и богов – Анубиса, Осириса, и т.д. И в отличие от богов цари в ней никогда не назывались по именам, ибо правление любого конкретного государя конечно. Дары считались исходящими от самой вечной институции царской власти – от любого царя всех будущих времени. Размещались «формулы» так, чтобы их мог читать сам «двойник» хозяина гробницы, тем самым вечно совершающий для себя жертвоприношение [Большаков, 2001, с. 85]. А набор запечатленных на стенах гробниц даров усопшему постепенно разросся до картин большого хозяйства с сельскохозяйственными угодьями, скотом и множеством работников, где будто бы вечно производится пища и утварь для владельца гробницы; иногда показаны и заупокойные службы. Египтяне верили, будто «двойники» всего изображенного будут вечно служить «двойнику» владельца памятника11.
Беда состояла, однако, в том, что, если живущие переставали деятельно заботиться о гробнице, она могла быть утрачена – осквернение, грабеж и разрушение кладбищенских памятников были широко распространены. По наблюдению Е.А. Кокиной, «достаточно было нескольких десятилетий, чтобы пропадало всякое уважение к владельцам гробниц и их «домам вечности» [Кокина, 2013, c. 82], так что «во второй половине Древнего царства узурпация отдельных частей гробничного оформления в качестве строительного материала стала массовым явлением, особенно в столичных некрополях»12. А с гибелью кладбищенского памятника исчезала и надежда на вечное благополучие явленного в нем «двойника».
Другим уникальным для ранней древности древнеегипетским институтом поэтому стали заключавшиеся вельможей еще при его жизни договоры, юридически обязывающие контрагентов и их потомков «вечно» исполнять его персональный поминальный культ – быть его «слугами двойника (Hm-kA)”, получив за это в вечное пользование часть хозяйства нанимателя [Sánchez Casado, 2022]. Однако скоро стало очевидным, что даже такие контракты не гарантируют нескончаемого существования памятников и культового служения. Гибель кладбищенских памятников и культов, покинутых жрецами, многократно оплаканы в древнеегипетской литературе13.
В результате пришло осознание, что добиться вечного благоденствия «двойника» можно, лишь обеспечив ему благосклонность всего местного населения и шире – всего древнеегипетского социума, которые, как считалось, пребудут вовеки. Эту задачу и решали новые разновидности надписей, обращенные к посетителям кладбища: тексты, доказывающие правомерность и добросовестность обретения памятника; призывы оберегать его и совершать простейшие культовые действия; наконец, сравнительно пространные жизнеописания. Последние, рассказывая о социально полезных достоинствах и поступках покойного14, тем самым обосновывали его моральное право на уважение и заботу со стороны всех египтян во всех поколениях.
Обретя возможность обессмертить своего «двойника» в мире людей на срок гораздо более долгий, нежели обычно соблюдаются обычаи родственной солидарности или юридические обязательства, приходилось уповать на всеобщую благожелательность к покойному, зиждущуюся на доброй «памяти (shA)» о нем всех «живущих на земле» [Osing et al., 1982, S. 26-28, Tf. 4, 58]. Согласно «Сказке о красноречивом промысловике», имя хорошего человека после его похорон «не изглаживается на земле, (ибо) его вспоминают за добро» [Parkinson, 1991, p. 43-44]. Расхожая мудрость учила, что «имя мужа (вариант: имя доблестного) – в его свершениях15, не исчезая в этой земле навеки». «(Лучший) памятник человеку – его доброта (nfrw)»,– гласила другая пословица [Posener, 1976, p. 131, § 13.3, p. 46]. Такой «памятник нерушим вовек», и потому известный всем «добрый нрав человека» полезнее ему, чем каменная пирамида16. И даже пирамиду следует «украсить… праведностью и совершением маат», чтобы на это благочестиво «опирались сердца» потомков17. Таким образом, обретя возможность при помощи камня сохранить «на земле» своих «двойников», для поддержания их персональных культов египетские вельможи должны были присовокупить к этому рассказы о своей полезности обществу – своего рода «заявки» на нескончаемую добрую память, «памятники нерукотворные», запечатленные кладбищенскими жизнеописаниями.
Египтологи первой половины XX в. нередко высказывали мнение, будто озабоченность египтян Старого царства «материальным» обеспечением культа, т.е. устройством и оснащением гробницы, мешала развитию их нравственного чувства, осознанию «моральной ответственности после смерти» [Breasted, 1933, 249]. Но в действительности дело обстояло прямо наоборот. Именно обретенная благодаря каменным памятникам надежда на вечное пребывание «двойника» среди людей заставила египтян раздумывать о взаимоотношениях не только с родственниками и сослуживцами, но со всем человечеством (в его древнеегипетском понимании), тем самым породив первый в мировой письменности сравнительно массовый дискурс о нравственности и социальности.
|
2. [Ancient Egyptian Biographies, 2020, p. 1].