|
Статья
|
Изучение тюркоязычной литературы, создававшейся в Империи Великих Моголов в XVI–XIX вв., и публикация её памятников представляет собой перспективное исследовательское поле на стыке тюркологии, иранистики и индологии. Если творчество Бабура (1483–1530)1, его сына Камран-мирзы (1509–1557) и регента при малолетнем Акбаре I (1542–1605) Байрам-хана (1501–1561), создававших свои произведения в первые десятилетия могольской истории, подробно изучено и переводилось на разные языки [Alpaslan, Eraslan, 1979; Комрон Мирзо, 1993; Tekcan, 2007; Bayramxon, 2013; Рустамужаев, 2016], то литературная традиция на тюркском языке2 XVII–начала XIX вв. исследована лишь на уровне общей библиографии – выявлен ряд ключевых имён, перечислены некоторые сочинения, намечены направления дальнейших исследований [Péri, 2017]. В имеющихся публикациях, с одной стороны, больше внимания уделяется изучению грамматических и лексикографических сочинений [Karomat, 2005; Koçoğlu, 2021], а с другой – состоянию тюркского языка и литературы на рубеже XVIII–XIX вв. [Turan, 2019] У такой неравномерности есть объективные причины: филологические труды позволяют более полно реконструировать состояние тюркского языка в Индии, проследить его связь с разговорными и письменными идиомами других регионов, выявить основные этапы эволюции в иноязычном окружении, а сравнительно поздние тексты неоднократно издавались литографическим способом [Qatīl, 1845, p. 77–90; Inšāʼ, 1855, p. 79, 226, 255, 350, 415, 420–421] и более доступны современным исследователям.
Не прекращавшийся в течение всего XVII и XVIII вв. приток в Индию переселенцев из разных тюркоязычных регионов, наличие устойчивого интереса к тюркскому языку среди местной знати и интеллектуалов, проявившееся в создании многочисленных словарей и грамматик, сами по себе наталкивают на вопрос о том, сохранялась ли в регионе литературная традиция на тюрки и если да, то чьими усилиями – недавних переселенцев или местных жителей, для которых этот язык оставался средством коммуникации внутри семьи и социального слоя. К настоящему времени единственным опытом исследования и публикации тюркоязычного письменного памятника, созданного в Индии XVIII в. является, по-видимому, работа М. Ф. Йылмаза, посвящённая двум прозаическим произведениям из рукописи, хранящейся в Британской библиотеке [Yılmaz, 2014]. Предпринимаемые в последние десятилетия усилия по публикации каталогов тюркских рукописей из собраний Индии [Bilkan, 2006; Koçoğlu, 2013], содержащих описания стихотворных собраний и прозаических сочинений, созданных жителями Субконтинента, позволяют наметить пути ликвидации этой исследовательской лакуны.
Настоящая статья посвящена одному из таких сочинений – собранию тюркоязычных стихотворений (тюрк. dîvân-ı türkî)3 могольского полководца и государственного деятеля Мухаммад-Али Агар-хана (ум. 1747 или 1785/86), писавшего под псевдонимом (перс. taẖalluṣ) Дида ‘видевший’ (перс. Dīda; тюрк. Dîde). Рукопись этого собрания хранится в Библиотеке Раза в индийском г. Рампуре (англ. Rampur Raza Library) под шифром Turki-151 [RRL. Turki-151]. Её археографическое описание представлено в [Koçoğlu, 2013, s. 120], а справочные сведения об авторе – в [Péri, 2017, p. 240, 260]. Личность Агар-хана Дина ранее не подвергалась биографическому изучению, а его труд не исследовался как литературный памятник. В рамках настоящей статьи систематизируются содержащиеся в могольских историографических сочинениях, современных работах по истории Индии и биобиблиографических сводах разного времени сведения о происхождении, военной и политической деятельности Агар-хана и его литературном творчестве, а также осуществляется краткий литературоведческий и лингвистический анализ тюркоязычных текстов, включённых в его диван.
Единственным биографическим текстом, посвящённым непосредственно Агар-хану, является краткий (10 строк печатного текста) очерк в биографическом своде «Жало любви» (перс. Taḏkira-yi ništar-i ‘išq) Хусайн-Кули-хана Азимабади (1780 – после 1818), основное внимание которого сосредоточено не на личности Агар-хана, а на атрибуции его произведений [‘Aẓīmābādī, 2020, ṣ. 1985]. Очерк Азимабади основан на сведениях ряда других биографических сводов, которые содержат ещё некоторые подробности его жизни. В их числе «Антология поэтов Кашмира» (перс. Taḏkira-yi šu‘arā-yi Kašmīr) Аслаха Кашмири, писавшего под псевдонимом Мирза, (соч. XVIII в.) [Mirzā, 1967, ṣ. 353–359], «Итоги размышлений» (перс. Taḏkira-yi natāyij al-afkār) Мухаммада Кудраталлаха Гопамави (соч. 1842) [Gōpāmavī, 1957, p. 250–251], «Свитки Ибрахима» (перс. Taḏkira-yi ṣuḥuf-i Ibrāhīm) Али-Ибрахим-хана Халила (соч. 1790) [KBOPL. HL-228A. F. 316]4, «Несравненная антология» (перс. Тaḏkira-yi bī-naẓīr) Абд ал-Ваххаба Ифтихара (соч. 1768) [Iftiẖār, 1940, ṣ. 113–115]. Наиболее информативным и, очевидно, ранним из них является антология Ифтихара. К этим источникам примыкают позднейшие «Антология поэтов Пенджаба» (перс. Taḏkira-yi šu‘arā-yi Panjāb) Абд ар-Рашида (соч. 1940) [‘Abd al-Rašīd, 1967, ṣ. 150–151] и справка об Агар-хане, сопровождающая описание его дивана в каталоге персидских рукописей Библиотеки Раза [Fihrist-i nusẖahā, 1997, ṣ. 343]. Сведения о военной и административной карьере самого Агар-хана и его предков содержатся в летописях, освещающих время правления Аурангзеба (1618–1707), междуцарствие после его смерти и правление его правнука Мухаммад-Шаха (1702–1748) [Ṭabāṭabāʼī, 1902; Sāqi Must‘ad Khan, 1947; Jahan, 1952], а также в научных трудах по истории Индии этого периода [Irvine, 1903, p. 184].
Согласно сведениям летописца Садик-хана5, Агар (перс. мн. ч. āġariya) – наименование могольского клана, возводившего через своё происхождение двадцать поколений к Чингиз-хану6. Представители этого клана, находившиеся во вражде с кочевыми узбеками со времён Мухаммада Шайбани хана (1451–1510), присоединились к войску Аурангзеба во время его похода 1646–1647 гг. в Балх, за что были пожалованы высокими титулами, деньгами и ценными подарками. Один из лидеров клана Имам-Кули бек (перс. Imām Qulī big) впоследствии прославился воинскими подвигами в сражениях с афганцами, был наместником (перс. ṣubadār) Кабула и погиб в 1691 г. в бою с джатами [H̱āfī H̱ān, 1874, ṣ. 129]. Именно он фигурирует в источниках времён Аурангзеба как Агар-хан [Jahan, 1952, ṣ. 49]. Составители антологий единодушно указывают на происхождение Агар-хана из «народа туркмен» (перс. az qavm-i turkmān) [Iftiẖār 1940, ṣ. 113; Mirzā 1967, ṣ. 354]. Эти указания представляются не лишёнными основания: род Агар (туркм. Agar)7 представлен в клановой структуре туркменского народа и исторических источниках по ней: поэт XIX в. Молланепес считал Агар ответвлением огузского племени Кайи, родовое подразделение с таким наименованием присутствует в составе туркмен-йомудов [Ataniyazov, 1999, s. 6, 25].
Младшим сыном и «истинным наследником» [Jahan, 1952, p. 419–420] Имам-кули-бека был Мухаммад-Али, унаследовавший титул Агар-хан и для отличия от отца именуемый в антологиях Агар-ханом-младшим (перс. Āġar-ẖān-i kūčak), а в научной литературе – Агар-ханом II [Jahan, 1952, p. 419]. Дата его рождения неизвестна даже приблизительно, но, учитывая изложенную далее хронологию его деятельности, это произошло не позднее середины 80-х гг. XVII в. Агар-хан-младший участвовал в битве при Джаджау на стороне Бахадур Шаха в 1707 г., обороне Лахора от сикхов в 1710 г., в битве при Джамму против сикхов в 1712 г., боевых действиях 1714 г., защите императора Фаррух-Сийара в день его свержения в 1719 г., боевых действиях против афганцев в Пенджабе в начале 1720-х гг., защите предместий Дели от маратхского правителя Баджи Рао в 1739 г., командовал войсками в Декане [H̱āfī H̱ān, 1874, ṣ. 587, 761–762, 864–865; Ṭabāṭabāʼī, 1902, p. 154–155; Irvine, 1922 , р. 103, 291, 385;]. В 1727–1729 гг. Агар-хан был наместником Кашмира, причём его правление характеризуется как «тираническое» [Mir, 2011, p. 35]. Полководец участвовал в возведении на трон Мухаммад-Шаха (правил в 1720–1748 гг.) и занимал высокое положение при его дворе [Ṭabāṭabāʼī, 1902, p. 203].
Исследователи отмечают, что Агар-хан на протяжении долгих лет сохранял тюркское самосознание и язык. Известен случай, когда император взял его с собой на охоту, во время которой разговаривал с ним только по-тюркски [Péri, 2017, p. 244]. При обороне столицы от Баджи Рао войско Агар-хана состояло из его соплеменников и «внушительного числа вооруженных турецких, калмыцких и киргизских рабов» [Irvine, 1922, p. 291]. В 1739 г. он беседовал по-тюркски с персидским правителем Надир-Шахом, тюрком-афшаром по происхождению [Irvine, 1903, p. 184]. По-видимому, после разорения Дели Надир-шахом Агар-хан перешёл в свиту Сафдар Джанга (перс. Ṣafdаr Jang), второго наваба княжества Авадх (правил в 1739–1754 гг.) и одного из ключевых деятелей второй половины правления Мухаммад-Шаха [Iftiẖār, 1940, ṣ. 113]. Полный титул Агар-хана, приводимый в антологиях, отражает как его боевые заслуги, так и сложную идентичность: конструкцию Мухаммад-Али Агар-хан Бахадур-и Турк Джанг Дида (перс. Muḥammad-‘Alī Āġar ẖān Bahādur-i Turk Jang Dīda) можно перевести как «Мухаммад-Али Агар-хан, тюркский богатырь, видевший войны». Последний компонент, причастие Дида, стал его поэтическим псевдонимом.
Антологии, в которых приводятся сведения о творчестве Агар-хана, включают от одного («Свитки Ибрахима») до нескольких десятков («Антология поэтов Кашмира») его бейтов на персидском языке и содержат достаточно высокие оценки его творчества. Мирза отмечает, что стихотворения Дида были собраны в диван и характеризует его следующими словами: «На лугах его страниц разноцветные тюльпаны и розы стихов» [Mirzā, 1967, ṣ. 353]. Персидский диван Дида объёмом 345 листов, переписанный в 1745/46 г., хранится в Библиотеке Раза [Fihrist-i nusẖahā, 1997, ṣ. 343]. О способности поэта сочинять стихи на тюркском языке упоминается лишь в контексте его встречи с Надир-Шахом [Irvine, 1903, p. 184].
Как уже отмечалось выше, основное внимание составителей таз̯кира привлекала не поэзия Дида сама по себе, а вопрос, является ли он автором сочинения, называемого то «Антологией поименованных поэтов» (перс. Taḏkira-yi šu‘arā-yi musammā), то «Жизнью поэтов» (перс. Ḥayāt al-šu‘arā) и составленного неким Мухаммад-Али Матином (перс. Matīn ‘прочный’) Кашмири. Сторонниками отождествления Дида и Матина были Ифтихар и Мирза. Наиболее обстоятельно вопрос был разобран Гопамави, который считал, что автором антологии является другой человек, а путаница вызвана сходством личных имён и фактом проживания Дида в Кашмире [Gōpāmavī, 1957, p. 251]. Сочинение Матина, судя по цитатам и полемике вокруг упоминаемых там лиц и фактов, было известно современникам и потомкам, однако в каталогах рукописей Библиотеки Раза и Восточной публичной библиотеки Худа-Бахш (г. Патна, Индия) оно отсутствует.
В работе Гопамави в качестве года смерти Агар-хана Дида указан 1200 г.х. (1785/86 г.), причём согласно ей, поэту тогда было 112 лет. В каталоге персидских рукописей Библиотеки Раза без ссылки на источник представлена иная дата – 1160 г.х. (1747 г.).
Краткие описания рукописи Turki-151 из собрания библиотеки Раза публиковались в 2013 г. турецкими исследователями в составе обзорных работ по её тюркской коллекции [Kardaş, 2013, s. 204, 209; Koçoğlu, 2013, s. 120]. В арабографичном каталоге тюркских рукописей библиотеки Раза применяется тройная нумерация: номер в каталоге, шифр, номер в общей коллекции. В соответствии с ними рукопись Дида имеет номера 42, 155 и 6645.
Объём рукописи – 8 листов, формат после реставрации (из оригинала вырезаны середины листов с текстом и вклеены в более новую бумагу) – 29×17 см, формат листов с текстом 25×15 см. Бумага восточная (индийская), желтоватая, на листах 2 и 7 розовая. Текст занимает лл. 1об – 8. Количество строк колеблется от 3 (л. 8) до 12 (лл. 2об, 4, 7об.). На последнем листе видны оттиски двух круглых печатей с нечитаемой легендой. Чернила чёрные, есть пометки красными. Некоторые участки текста пострадали от насекомых. На лл. 1, 3, 5, 6 пострадавшие участки заклеены бумажными заплатками. Переплёт новый, картонный с винилом. На корешке старая наклейка из белой бумаги с номером и шифром, поверх неё две наклейки белого цвета в красной рамке с шифром (верхняя) и номером (нижняя).
Верхняя часть л. 1об занята живописной заставкой (перс. sarlavḥ) с растительным узором зелёного, синего, белого и розового цветов на синем и золотом фоне, внешние рамки красные с синим узором внутри. В нижней части заставки видны следы реставрации: переклеены рамки, вклеен картуш с формулой басмала.
В верхней части переднего форзаца наклеен розовый листочек бумаги с надписями «Тюркский диван Дида (рукописный). Разная тюркская старина. Номер 151» (перс. Divān-i Dida-yi turkī (qalamī). Musanna-yi muẖtalif-i turkī. Nambir 151). На л. 1 находится ряд поздних надписей служебного характера: «Тюркская литература. Номер 151. Разная тюркская старина. S.T. 2820. 20.12.95. Диван Дида (наваб Агар-хан), Дели, одного из предводителей во времена Мухаммад-Шаха. 1136 год . Номер 2245. Поступление в правительственную библиотеку Рампура 24 июня 1933» (перс. Adab-i turkī. Nambir 151. Al-musanna muẖtalifa turkī. S.T. 2820. 20.12.95. Divān-i Dida (navāb Āġar ẖān), Dihlī yakī az amirān dar sāb‘a Muḥammad Šāh. Sana 1136. Nambir 2245 ḥisaba-yi darāmad-i kutubẖāna-yi riyāsat-i Rāmpūr. 26 jūn 1933). Хотя в самом памятнике нет указаний на дату его сочинения и переписки, 1136 г.х. (1723/24 г.) укладывается в хронологию жизни Агар-хана, однако в свете содержания самой рукописи выглядит анахронистической. По-видимому, процесс переписки и декорирования рукописи не был завершён. На всех листах, включая начальный, оставлено свободное пространство между стихами, не заполненное ни текстом, ни орнаментом.
Вопреки названию, рукопись представляет собой не собрание стихотворений, расставленных в алфавитном порядке их рифм (перс. dīvān), а компиляцию разножанровых произведений, расположенных без какого-либо объяснимого формальными соображениями порядка. Такие собрания, отражавшие индивидуальный вкус и предпочтения составителя или заказчика, называли джунгами (перс. jung, букв. ‘большое судно’), байазами (перс. bayāḍ, букв. ‘тетрадь, блокнот’) или маджму‘а (перс. majmū‘a, ‘сборник’). В собрание Дида включены 8 газелей (моноримов с парной рифмовкой в первом бейте и упоминанием псевдонима автора в последнем; лл. 1об – 4об), 10 руба‘и (четверостиший с рифмовкой по схеме aaba; лл. 2, 4об–5об, 7), 7 отдельных бейтов, выражающих законченную мысль, (перс. fard; лл. 5об – 7), 2 кит‘а с попарной рифмовкой (лл. 6 – 6об). На лл. 6об и 7 стихи перемежаются короткими прозаическими фрагментами.
На лл. 7об и 8 содержатся три прозаических фрагмента на персидском языке: 1) филологическое рассуждение о четырёх значениях слова sudaġı ‘находящийся в воде; гора в воде; водяная гора; ещё и гора’; 2) сообщение о повелении заказчика внести в список фразу на тюркском языке; 3) сообщение о словах Сафдар Джанга, сказанных, когда он был назначен даругой. Этот фрагмент позволяет усомниться в датировке рукописи 20-ми гг. XVIII в., так как Сафдар Джанг родился в 1708 г., а прибыл в Индию в 1723 г.
Представленные в собрании газели написаны на любовные сюжеты и содержат мотивы встречи с возлюбленным, мучительной разлуки, невыносимого состояния влюблённого, который не может достичь единения с объектом любви. Эти сюжеты могут быть трактованы как буквально, так и в религиозном ключе – как лирическое выражение поиска Бога и Его довольства. По-видимому, оба варианта понимания были заложены в текст непосредственно автором. Единственной биографической подробностью, содержащейся в газелях, является упоминание Индии в финале газели № 4 (л. 3): Dîde ol bir lâle yüzliġ mâh peker fürḳatı // Ânça küydürdi sėni Hindûstânġa tüşti ot ‘Дида, это огорчение от разлуки с луной, обладающей лицом, подобным тюльпану, // Так опалило тебя, что огонь перекинулся на Хиндустан’.
Стихотворения малого объёма содержат сжатые констатации лирических состояний и религиозных истин, а также описания человеческой внешности и добрые пожелания. Достаточно типичный пример такой поэзии Дида представляет собой первый руба‘и в собрании (л. 2): Tâ Züheldür ḳaşıñda ḳul bolsun // Tâ ḳuyaşdur başıñdin üyrülsün // Teñriniñ faḍl-u ḳüdreti birlen // Her ne köñlüñde kėçsün Ol bolsun ‘Пока Сатурн будет при тебе рабом // Пока Солнце вращается над твоей головой // Божьей милостью и мощью // Всё, что в твоём сердце, да пройдёт, а Он пусть будет’. Возможно, такие руба‘и и одностишия были записанными экспромтами, о способности Агар-хана к которым сообщается в рассказе о его встрече с Надир-шахом.
Бейты в большинстве газелей включают 22–23 слога, в руба‘и – 20 слогов. Размеры аруза – рамал и хазадж c вариантами, мутакариб. В метрической организации стиха учитываются как долготы арабских и персидских слогов (такие слоги выступают как долгие), так и открытость или закрытость тюркских (закрытые принимаются за долгие).
Рифмы и рефрены имеют грамматический характер и построены на повторении падежных форм (ayaġnı – daġnı ‘кубок – гору’, ḳayġudın – sudın ‘от горя – из воды’), послеложных сочетаний (çubaġım bilen – ayaġım bilen ‘с моим посохом – моей ногой’), местоименных сочетаний (ẖaḳanım ḳani – nüccâmım ḳani ‘где мой каган – где мои звёзды’), глагольно-именных сочетаний (tüşti ot ‘огонь упал’). Случаи рифмовки существительных в именительном падеже и слов разного происхождения единичны: çaḳmaḳ – firâḳ ‘огниво – разлука’, taş – âtaş ‘камень – огонь’. Стремление к построению рифм на основе исконной лексики зримо отличает поэзию Дида от современной ему чагатайской и османской, в которых в конец строки обычно выносились заимствованные слова и словосочетания, а грамматические рифмы считались безыскусными [XVIII. yüzyıl Türk edebiyatı, 2018, s. 20].
Исчерпывающая характеристика языка Дида – задача отдельного исследования, поэтому здесь ограничимся лишь рядом замечаний о наиболее ярких лингвистических чертах памятника. Графика рукописи типична для тюркоязычных текстов из Индии XVIII в.8: в памятнике регулярно наблюдается написание слов с начальным широким [а] через алиф без мадды, под конечной и изолированной формами знака йа’ строго прописываются точки, расстановка точек в некоторых тюркских словах хаотична: kirik вместо kirpik ‘ресница’, yoftur вместо yoḳtur ‘нет’, üḥün вместо üçün ‘для’.
Орфография памятника тяготеет к среднеазиатской [Schluessel 2018, p. 27–42]: налицо стремление к отражению на письме всех гласных в слове (пропуски могут объясняться стремлением к соблюдению норм аруза графическими средствами), знаки для эмфатических согласных не используются в тюркских словах, винительный падеж всегда оформляется аффиксом -nı/-ni, а исходный -dın/-din: ḳuluñnı ‘твоего раба’, derdimni ‘моё страдание’, ḳayġudın ‘от горя’, küneşdin ‘от солнца’. От среднеазиатских образцов памятник отличается написанием аффиксов местно-временного падежа всегда через алиф (دا вместо ожидаемого ده), написанием аффикса простого прошедшего времени через та’ после глухих основ: kėtti вместо ожидаемого kėtdi ‘ушёл’, tüşti вместо ожидаемого tüşdi ‘упал’.
Фонетика, насколько можно судить по графическому облику слов, и морфология дивана Дида преимущественно карлукские [Сравнительно-историческая грамматика, 2002, c. 428–429]: глаголы быть, направляться, дать, модальное слово с семантикой существования выступают с начальной [b]: mübârek bolsun ‘да будет благословен’, ḳayda baray ‘куда пойти’, nî ġamım bar ‘какое у меня горе есть’, падежные аффиксы после показателя посессива присоединяются без протетической согласной и преобразований в самом аффиксе: küzümge ‘моему глазу’ (ср. осм. gözüme), yurtıġa ‘в его дом’, özidin ‘от самого’, прилагательные с узкими гласными в финале выступают с закрытыми слогами: yüzliġ ‘с лицом’, ulıġ ‘великий’. Переход начального [y] в гласную [i] также укладывается в рамки карлукских диалектных соответствий: itiştim ‘я добрался’, ireg ‘сердце’, iraḳ ‘далеко’. Языковые черты, ассоциирующиеся с огузским ареалом, представлены ограниченно: это желательное наклонение на ay/-ey/-ġay/-key: ḳoyay ‘положить бы’, kėley ‘прийти бы’, kėtkey ‘уйти бы’, ḳılġay ‘сделал бы’, причастия настоящего времени на -an/-en: bilen ‘знающий’, kėlen ‘приходящий’, начальная звонкая в ряде слов: daġ ‘гора’, diler ‘желает’.
Единственной языковой чертой, которая может быть охарактеризована как индивидуальная, является использование внутри слов хамзы на месте ожидаемой согласной [у], указывающее на переход йотированных слогов [yı]/[yi] в гласную [i], имеющий общую природу со схожим процессом в начале слов: ẖüdâ’im ‘мой Бог’, pervâ’im ‘мой отважный’. Объём памятника не позволяет однозначно установить, был ли язык Дида сингармоническим. С одной стороны, формы типа barlıḳ ‘все’ и özge ‘другой’, в которых графически различаются заднеязычные и переднеязычные согласные, а также заднерядные и переднерядные гласные, свидетельствуют о сохранении сингармонизма. С другой – единичные формы bėrġıl ‘дай’ и bilmaḳ ‘знать’ могут указывать на его разрушение. Написание ряда аффиксов с твёрдыми согласными могло восприниматься в Индии как орфографическое явление: так в словаре Фадл Аллаха все инфинитивы все зависимости от мягкости или твёрдости основы представлены с аффиксом maḳ [KBOPL. HL-793. F. 3–15r].
Агар-хан Дида пользовался преимущественно тюркской лексикой. Арабские и персидские заимствования составляют менее половины словарного запаса дивана в целом и отдельных стихотворений в его составе, причём представлены общеупотребительными словами. Эта черта существенно отличает диван Дида от синхронных османских и чагатайских текстов и отражает пуристический взгляд на языки, свойственный мусульманской Индии XVIII в. [Pellò, 2016, p. 222] и делает произведения поэта понятными современному читателю без специальной подготовки. Характерным примером является руба‘и, завершающий тюркоязычную часть памятника: Seniñ ‘işḳıñda yıġlab közlerim boldı sudaġı dik // Yüziñ gülzârıdur ‘âlemġe çün novrûz baġı dik ‘Плача слезами твоей любви, мои глаза стали как в воде, // Твоё лицо – розовый сад для мира, словно сад в Навруз’.
Биография и творчество могольского полководца Мухаммад-Али Бахадур Турк Джанг Дида, жившего на рубеже XVII–XVIII вв., демонстрируют, что выходцы из разных регионов Центральной Азии, Ближнего и Среднего Востока с тюркоязычным населением, успешно адаптируясь к административным, военным и культурным реалиям Империи Великих Моголов, не только сохраняли тюркскую этническую и языковую идентичность, но и транслировали её своим потомкам, родившимся на Субконтиненте. Владение разговорными тюркскими идиомами и литературным тюрки позволяло им не только подчёркивать свой элитарный статус в могольском обществе, но и решать военные и дипломатические задачи, а также быстро продвигаться по службе под покровительством правителей и царедворцев, неравнодушных к тюркской культуре.
Составленное Агар-ханом Дида поэтическое собрание на тюркском языке включает 27 стихотворных и два прозаических произведения небольшого объёма, а также три прозаических дополнения на персидском. Эти произведения свидетельствуют, что военачальник уверенно владел малыми жанрами лирической поэзии на тюрки, системой квантитативного стихосложения аруд в её тюркском варианте, построенном на чередовании открытых и закрытых слогов, метафорическим языком поэзии, позволявшим выражать в рамках любовных сюжетов сложные религиозные и философские идеи. Язык Дида, укладываясь в целом в стандарт среднеазиатского тюрки, обладает рядом черт, роднящих его с языком более поздних литературных произведений, созданных в Индии. Сам подход автора к языку, ориентированный на использование его исконных ресурсов, также находится в рамках представлений, сформированных к тому времени на Субконтиненте. Всё это позволяет утверждать, что на поздних этапах развития Империи Великих Моголов в ней продолжала развиваться тюркоязычная культура, прочно укоренённая в культуре Индии и обладающая заметной спецификой в сравнении с османской и среднеазиатской. Реконструкция пути её развития и наиболее важных черт – задача дальнейших исследований.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ / ABBREVIATIONS
KBOPL – Khuda Bakhsh Oriental Public Library, Patna, India
RRL – Rampur Raza Library, Rampur, India
|
2. Термины тюркский язык и тюрки (с ударением на последнем слоге) используются нами как эквивалент оригинального термина turkī.