СТАТЬИ

Проблема стратегического планирования рассматривается в статье на примере российской политики в Сирии; анализируются ее контекст, подтекст, логика. Действия Москвы выглядят не вполне логичными, если не принимать в расчет обстоятельства за пределами сирийского круга. В 2012 г. в России началась очередная каденция Владимира Путина, выдвинувшего программу Евразийской интеграции, в русле которой предполагалось институциональное развитие ЕврАзЭС с целью выстраивания Евразийского Союза как альтер-аналога Европейского Союза. Геоэкономическим рычагом реконструкции мыслился нефтегазовый комплекс, который включал бы: (а) западную (украинскую и белорусскую) составляющую; (б) дополняющий ее «Северный поток»; (в) проектируемый «Южный поток» и (г) восточный рукав системы – «Сила Сибири». Вскоре, однако, обнаружились определенные изъяны концепции и технологий ее реализации. Планируемый политический контур ЕАЭС не состоялся, контроль над УкрГТС стал маловероятен, а проект «Южного потока» пришлось свернуть. Разрешение части проблем виделось в проекте «Турецкого потока», но требовался рычаг влияния на Анкару. Таковым мог стать плацдарм на сирийской территории. Успех был важен Москве также для восстановления престижа, сглаживания напряжений и манифеста уже следующей каденции. Анкара остро отреагировала на силовые действия у своих границ. План «Турецкого потока» был усечен, а летом 2018 г. заработал альтернативный России «энергетический шелковый путь» – ТАНАП. Недооцененным оказался и объем военно-технических, логистических, транспортных проблем, связанных с сирийской кампанией. Не удалось использовать связи с курдами, перешедшими под покровительство США. Военный союз с Ираном при нарастающей изоляции последнего становился стратегической ловушкой, а фиксирование зон доминирования чревато дальнейшими политическими и финансовыми обременениями. Интересы РФ в афразийской зоне смещаются на Африканский континент. Для России это означает коррозию стратегической перспективы и отягощенность чрезмерным проблемным разнообразием как во внешней, так и во внутренней политике.

Скачать PDF Скачать JATS

Человеческий космос сегодня наделен сюжетным разнообразием и обременен обилием персонажей. Текущая мировая проблематика – это скорее гордиев узел идеалов, интересов, взаимосвязей многоликих субъектов действия, проецирующих силу и волю в различных местах планеты, нежели прежняя системная конфронтация «великих держав».
Мы движемся к новой концепции мира. Привычные политологические концепты пасуют перед парадоксами возникающих ситуаций. Конвенциональное знание постепенно утрачивает способность эффективно опознавать и толковать комплексную феноменологию новизны – взрывчатую смесь возможностей будущего и угроз неоархаики. Анализ и прогноз подвижных, многофакторных ситуаций все чаще нуждается в обновлении исследовательского инструментария на основе теории сложных систем, оперирующей такими понятиями, как самоорганизующаяся критичность, динамический хаос, странные аттракторы и другими, как выразилась бы Алиса, «чудесатыми зябликами».

СТРАТЕГИЧЕСКОЕ МАСТЕРСТВО

Суть стратегии – определение оптимального пути для достижения цели; она подобна дорожной карте, где расчет маршрута производится не с помощью формальных геометрических калькуляций, а в соответствии с актуальными обстоятельствами и техническими возможностями продвижения. Опыт крупных боевых и тыловых операций Второй мировой войны развил искусство стратегического планирования, которое в послевоенные годы конвертировалось в методики проектирования и алгоритмы деятельности, используемые в гражданской сфере и применяемые при разработке больших и долгосрочных проектов. В 1950 – 1960-е гг. развивались методы проектирования и прогнозирования, основанные на системном подходе: исследование операций, системный анализ, системная (индустриальная, мировая) динамика, матричный анализ. Из интеллектуальных корпораций, работающих в данной сфере, известность получила связанная с военным ведомством корпорация РЭНД. Явлением в области социального прогнозирования в 1970-е гг. стали доклады Римскому клубу, базировавшиеся на принципах, сформулированных его отцом-основателем Аурелио Печчеи: глобальность, долгосрочность, трансдисциплинарность [Римский клуб, 1997, с. 36–37].
На пороге XXI в. сдвиги в миропорядке стимулировали замещение прежних способов анализа, проектирования и прогнозирования когнитивными практиками, не просто объединяющими целостный подход и долгосрочное целеполагание с межрегиональными взаимозависимостями, но претендующими на эффективный прогноз и планирование в протееобразной среде глобального транзита. Разрабатываются и вводятся в анализ социальной проблематики техники исследования нелинейных процессов на основе теории самоорганизующейся критичности и анализа поведения открытых неравновесных систем. Косвенное управление многофакторными ситуациями производится посредством применения соответствующих аттракторов, включая антропо-ориентированные методы (рефлексивный, точечный, рефлекторный); используются также возможности синергийных операций¹. Наибольшую известность из интеллектуальных центров, занимающихся изучением сложных нелинейных процессов и закономерностей поведения самоорганизующихся высокоадаптивных систем, получил Институт Санта Фе, основанный группой ученых преимущественно из Лос-Аламосской лаборатории.

Акторы нового века продуцируют сложную среду, меняются модели поведения и структуры лояльностей, понимание суверенитета и базовых активов, соотношение уникального и универсального. Комплексность, мозаичность и неопределенность подвижных композиций повышают требования к искусству постсовременного конструктивизма. Тень «скрытой угрозы» провоцирует размышления об «известных и неизвестных неизвестностях» [Rumsfeld, 2002], последствиях «маловероятного высокоэффективного события» (Ричард Чейни) и разработку соответствующих методов защиты и реагирования (capabilities based strategy) [Moroney et al., 2007].
Меняются также критерии профессионального мастерства политической элиты («собрания благородных мужей обоего пола») в соответствии с классом возникающих задач и горизонтом планирования. Проблема компетенций правящего слоя при нарастании неопределенности в разных системах разрешается по-разному: варьируется состав руководства, устраняются кастовые препоны, вливается свежая кровь, усложняя характер элитного представительства. Либо принимаются меры по силовому упрощению ситуаций. Минимизация разнообразия, однако, негативно сказывается на эволюции системы. Отсутствие разномыслия и личностной инициативы генерирует фрустрацию и аномию, преобразуя граждан в «лишних людей».
Ригидные политические организмы с ограниченной обратной связью особо уязвимы в кризисных обстоятельствах, когда быстро нарастают противоречия. Дефицит пластичности, подавление критики прямо сказываются на качестве управления, а отсутствие институализированной оппозиции и практик самоорганизации сужает спектр доступных альтернатив поведения и действия, подкрепленных мотивированным и квалифицированным кадровым ресурсом.
Стратегическое мастерство – динамичная категория. Дефекты накапливаются, когда диктат и контроль доминируют над управлением. Поливариантная картография практики пестрит развилками маршрутов, предполагая перманентный конфликт приоритетов при поиске оптимального баланса обретений и потерь. Это искусство воплощать идеи и замыслы, предъявляя миру преображенную реальность.

АФРАЗИЙСКАЯ ЗОНА НЕСТАБИЛЬНОСТИ

Практика – предметное поле социальных дисциплин, ристалище гражданских и военных искусств. Обобщенная, но заметно упрощенная модель глобального ландшафта – это синтез двух взаимопроникающих ареалов: Запада и Востока, каждый со своим социокультурным разнообразием и особенностями управления.
Цивилизационные плиты разделены срединным (меридианально-экваториальным) Афразийским разломом, трещины которого пронизывают континентальную плоть от чересполосицы Африки до Кавказа и Днепра, от наркоземель Колумбии и нестроений Венесуэлы до «золотого треугольника» и сепаратистско-криминальных коллизий Юго-Восточной Азии, сгущаясь и сходясь в центральном регионе нестабильности – Большом Ближнем Востоке. Здесь находятся такие зоны управленческого коллапса, как Ливия и ряд других дестабилизированных африканских территорий, затем турбулентный район Газы и расколотый войной Йемен на юге Аравийского полуострова, далее – калейдоскоп сирийской сумятицы, тревожно пульсирующий Ирак, неспокойный, предкризисный Иран и пассионарный Афганистан.
Случай Сирии ярче других ситуаций демонстрирует подвижность и пестроту драматичных коллизий в Афразийской зоне нестабильности [Коротаев, Исаев, 2014]. Здесь образуется непростая для оперативного анализа сумма асимметрично действующих сил, объектов, целеполаганий, меняющаяся в зависимости от конкретных достижений, поражений, внутренних и внешних обстоятельств.
Число активных субъектов многополюсного конфликта при самом беглом подсчете превышает дюжину: правительство Асада; разношерстная сирийская оппозиция; курды, стремящиеся если не к полной независимости, то к самой широкой автономии; ливанская «Хизбалла»; уничтожаемый в одних и возникающий в других местах трансформер «Исламского государства» (запрещено в РФ); Иран, пытающийся обустроить шиитский полумесяц (не забывая и о хуситских районах Йемена); Израиль, беспокоящийся о своих северных границах; Турция, выстраивающая на сирийской земле собственную зону безопасности; США поддерживаемые как европоцентричными партнерами (Франция, Великобритания, Австралия, Канада), так и арабскими государствами (Саудовская Аравия, ОАЭ, Иордания, Марокко), и др. В этом причудливом смешении устремлений, интриг, интересов с некоторых пор обретается и Россия.
Действия Москвы, дважды или трижды объявлявшей о победе и выводе войск из Сирии, выглядят не вполне логичными, если не принимать в расчет обстоятельства, лежащие за пределами сирийского театра действий: текст и контекст ее устремлений, ретроспективы и перспективы внешней политики, способы принятия решений, характер стратагем. Действительно, «арабская весна» пришла на сирийскую землю в марте 2011 г., достигнув здесь пика в 2012–2013 гг. Но тогда же, летом 2012 г., ликвидируется Аппарат Главного военного советника в Сирии – сложная и разветвленная российская военно-разведывательная структура, существовавшая здесь более полувека (со времен Суэцкого кризиса 1956 г.), охватывавшая вниманием весь ближневосточный регион. А еще через три года происходит громкое возвращение России, в значительной мере утратившей за это время доступ к обширной оперативной информации, но тем не менее активно, самым непосредственным образом включившейся в заметно усложнившийся конфликт.
В чем же логика подобных зигзагообразных действий, и есть ли она?

УСТРЕМЛЕНИЯ И ВОПЛОЩЕНИЯ

Попробуем частично реконструировать контекст. В 2012 г. в России началась очередная каденция Владимира Путина, определившего курс страны как евразийскую стратегическую альтернативу и выдвинувшего в этой связи амбициозную программу Евразийской интеграции: «Мы предлагаем модель мощного наднационального объединения, способного стать одним из полюсов современного мира и при этом играть роль эффективной “связки” между Европой и динамичным Азиатско-Тихоокеанским регионом» [Путин, 2011].
В русле данной попытки заполнить смысловой и стратегический вакуум предполагалось укрепление взаимодействия с азиатскими партнерами (но не только); развитие таких уже существующих союзов, как СНГ, СГ, ТС, ОДКБ, ШОС, БРИКС и им подобных с перспективой евразийской геополитической интеграции². Главный же вектор институционального продвижения виделся в трансформации Евразийского экономического сообщества (ЕврАзЭС) в наделенный отчасти геостратегическими и политическими функциями Евразийский экономический союз (ЕАЭС), потенциально сопрягаемый с китайской инициативой «Один пояс и один путь», ШОС и АСЕАН. А в перспективе, возможно, с Всесторонним региональным экономическим партнерством (ВРЭП) в Азиатско-Тихоокеанском регионе и отдельными африканскими странами. Имея в виду созидание «в кругу расчисленном светил» полноценного Евразийского Союза с российской доминантой как некоего альтер-аналога Европейского Союза³.

Геоэкономической основой, рычагом масштабной геополитической и геоэкономической реконструкции (отчасти по образцу железнодорожно-транспортного мегапроекта Российской империи [Неклесса, 2014]) мыслилось созидание обширного нефтегазового комплекса, состоящего из четырех директивных сегментов: Запад-Север-Юг-Восток. Трансконтинентальная система включала бы: (а) действующую западную (украинскую и белорусскую) составляющую; (б) дополняющий (и отчасти перекрывающий) ее возможности «Северный поток»; (в) проектируемый «Южный поток» и (г) закрепляющий универсализм системы восточный рукав – «Сила Сибири»⁴. А также – реализацию обширного плана развития Дальнего Востока (тоже с определенными параллелями из российской истории) как хаба взаимодействия с восточноазиатским сообществом. Старт процесса был символически обозначен во Владивостоке на саммите АТЭС (сентябрь 2012 г.) в виде моста, соединившего азиатский континент с островом Русский. В декабре того же года была достигнута договоренность о реорганизации ЕврАзЭС с передачей части функций транзитной Евразийской экономической комиссии.

На практике, однако, обнаружились изъяны как самой концепции, так и технологий ее реализации. Подвела склонность к эффектным клише и упрощенным решениям комплексных задач. Политические инициативы России, наподобие проекта Евразийского парламента, иных наднациональных органов или единой валюты, встречали противодействие. Со стороны руководства Казахстана, Беларуси, Украины в той или иной форме прозвучали призывы не спешить с «политической составляющей» и сосредоточиться на решении сугубо экономических задач. (В мае 2014 г. договор о создании ЕАЭС был подписан Беларусью и Казахстаном, затем другими участниками, а с 1 января 2015 г. Союз начал функционировать, однако без важнейшего потенциального члена – Украины.)
Не принесло ожидаемых дивидендов «подражание Столыпину» – программа заселения и развития Дальнего Востока, рискующего оказаться серьезным политическим и экономическим обременением, а заинтересованность Китая, Японии, Южной Кореи, Индии в стратегическом партнерстве и широком сотрудничестве с Россией оказалась ниже ожидаемой. Все это, вместе взятое наряду с возросшими внутренними проблемами предопределило стратегический кризис, обозначившийся уже спустя год с начала очередного срока президентства.
Усилия на рубеже 2013–2014 гг. стимулировать соучастие Украины в созидании ЕАЭС, одновременно форсируя ее отказ от подписания соглашения об ассоциации с Европейским Союзом, а также проблематичность протектората в той или иной форме над УкрГТС привели к серьезному углублению кризиса, его второй фазе.
Столкновение с нелицеприятной реальностью обернулось замещением конструктивных подходов силовой деконструкцией обстоятельств⁵. В действиях по радикальному изменению ситуации главной стратегической ошибкой (уже заметно иных пропорций) стало присоединение Крыма, отягощенное усилиями по реализации «проекта Новороссии». Нарушение контрактно-договорного modus vivendi межгосударственных отношений подрывало политико-правовую платформу современного миропорядка, что не могло не иметь серьезных международных последствий (ср. аннексию Кувейта Ираком). Не говоря о результирующем сдвиге общего стратегического баланса не в пользу России: мультиплицируемой сумме негативных следствий не только политического и военного, но также юридического, экономического, финансового, экологического, имиджевого свойства.

Подвело и аналитическое обоснование геоэкономической стратегии: недооценка политических рисков и возможностей технического прогресса; развитие нефтегазодобывающих и энергосберегающих технологий, систем производства, транспортировки, использования СПГ, потенциала сланцевой революции; смещение энергетического баланса в направлении «рынка покупателя»; ряд иных обстоятельств, результатом чего стало обострение борьбы за нефтяные и газовые рынки. Произошло резкое снижение цены нефти, что сократило возможности рентно-ориентированной экономики России. Расходы же на вооруженные силы, внутренние войска, системы безопасности, госаппарат, трубопроводную сеть, демонстрационные и престижные проекты шли вверх. К этим обременениям добавился и груз санкций.
Все это плюс вынужденное сворачивание планов по строительству стратегически важного «Южного потока», а также «Ямал-Европы-2» (2014), необходимость компенсировать замысленный в новой ситуации бойкот украинской газотранспортной системы, параллельное продвижение альтернативного российским планам южного газового коридора – ТАНАП/ТАП, наряду с планами разработки восточно-средиземноморских месторождений⁶, расширения существующих и создания новых морских и континентальных газотранспортных систем в регионе, предопределили в конечном счете вовлечение России в сирийскую авантюру.

СИРИЙСКИЙ СОБЛАЗН

Побудительных мотивов на самом деле оказалось больше. К тому же где-то с середины 2013 г. стала заметно меняться ситуация в Сирии.
Летом Иран резко активизировал участие в сирийской сумятице, что поставило под сомнение забрезжившую победу вооруженной оппозиции. Затем при участии России был успешно урегулирован острый кризис, связанный с применением химического оружия в Восточной Гуте, причем Барак Обама отказался от выполнения ранее заявленных угроз [Goldberg, 2016] (что некоторым образом отозвалось и при планировании крымского сюжета). В следующем году, по мере нарастания проблем, связанных с «судорогой Крыма» и кризисом проекта «Новороссия», политическое руководство, несмотря на афганский опыт, стало задумываться об использовании потенциала сирийского конфликта для купирования умножившихся проблем.
Ситуация в Сирии тем временем продолжала усложняться. После «чуда Мосула» происходит трансформация ИГИЛ (июнь–июль 2014 г.) – становление его как по-своему легального, хоть и нелегитимного «Исламского государства», обладающего территорией с подвижными границами и распространявшего присутствие и на сирийские земли. Что, в свою очередь, привело к действиям США, направленным против ИГ как в Ираке, так и в Сирии при поддержке, сложившейся под их эгидой многонациональной евро-арабской коалиции. Появился хороший повод для исполнения Россией задуманного – возможность включиться в сложную геостратегическую комбинаторику под лозунгом и с мандатом «борьбы с терроризмом». 30 сентября 2015 г. Совет Федерации единогласно одобрил использование Вооруженных сил России за рубежом, при этом глава администрации президента РФ Сергей Иванов уточнил, что речь идет именно о Сирии⁷.

Но если к реализации сирийского сценария Москву в определенной мере и подтолкнуло эффективное на том этапе участие Ирана в военных действиях (укрепившее позиции Асада, заставив вооруженную оппозицию перейти к обороне)⁸ плюс ожидаемые дивиденды от «маленькой победоносной войны», то суть интриги все же заключалась в ином. Привлекала возможность исправить проблемную ситуацию с основным геоэкономическим активом – комплексной газотранспортной системой. Особенно в ее южном изводе.

ГЕОЭКОНОМИКА И СТРАТЕГИЧЕСКОЕ МАСТЕРСТВО

Солдаты теперь не всегда носят форму, генералы же не всегда носили и прежде. Геополитика в России с некоторых пор подчиняет геоэкономику, и логика гибридной конфронтации с Киевом подводила к мысли об изоляции Украины от российского газового потока. К тому же полный отказ от использования УкрГТС мог негативно повлиять и на внутриукраинский газооборот.
Через украинскую систему прокачивается в год примерно 94 млрд м³ газа при технических возможностях заметно больше: 288 (вход), 178.5 (выход), 142.5 млрд м³ (ЕС). Проблему совокупного европейского трафика (194 млрд м³) в значительной мере компенсировал бы вывод УкрГТС из системы российского газооборота (проектная мощность каждого трубопровода – 55 млрд м³ в год, сейчас в СП-1 режим форсирован – 62 млрд м³). Реализация проекта «Северный поток-2» – серьезный фактор в данной комбинации (с проектной мощностью 55 млрд м³) – и Турецкого потока (31,5 млрд м³) могла бы составить примерно 86 млрд м^3. Однако даже с учетом существующих «СП-1» и «Ямал-Европа» следовало бы учитывать, что не реализованные до конца проекты отягощены внеэкономическими проблемами. Для России же критически важно время их ввода в эксплуатацию, так как решения по путям транспортировки необходимо было принимать до истечения срока соглашения с Украиной о транзите, т.е. до конца 2019 г. Играет роль в данной ситуации и негативная позиция ряда стран. В результате от идеи бойкота приходится отказываться, хотя определенное сокращение объема прокачиваемого через УкрГТС газа вполне вероятно.
Также осложнялась для России ситуация с обустройством южной ветви газового транзита, связанной с иными российскими месторождениями, нежели источники сырья для северных артерий, а также с реэкспортом туркменского и казахского газа в Европу. К тому же реализация альтернативного российскому южного газотранспортного проекта – Трансанатолийского трубопровода (ТАНАП) и перспектива последующего его соединения с Трансадриатическим трубопроводом (ТАП), вкупе с перспективой восточносредиземноморских и транскаспийских газотранспортных путей, способных связать систему с богатейшими месторождениями средиземноморского шельфа и центральноазиатских источников газа (в рамках проектируемой комплексной и трансконтинентальной системы Южноевропейского газового коридора), грозили если не исключить РФ из южноевразийского газооборота, то заметно сократить участие в нем.
Разрешение проблемы, как казалось, было найдено в масштабном, четырехтрубном комплексе «Турецкого потока» вместо так и не состоявшегося «Южного» (в обоих случаях планировалось 63 млрд м³). Однако, чтобы избежать с Турцией (потенциальным хабом южно-европейского газооборота) неприятностей, схожих с теми, которые имели место с Болгарией (и Евросоюзом в целом) при попытке реализации проекта «Южного потока», требовалось обзавестись значимой позицией в региональной ситуации. Иначе говоря, нужно было обрести рычаг устойчивого влияния в этом регионе.
Средством воздействия виделась контролируемая Россией зона на северо-западе Сирии непосредственно у турецкой границы (т.е. в ином районе, нежели северо-восточный ареал доминирования ИГ) за счет актуализация традиционных связей и влияния России на курдское сообщество. А также обладание таким инструментом, как управление в данной горловине «аргументом беженцев». Авиационная же поддержка правительственных частей, проасадовских прокси, иранских и связанных с Ираном сухопутных сил – ливанской «Хизбаллы», иракского шиитского ополчения, других иностранных боевиков, позволила бы урегулировать значительную часть проблем, сопряженных с устойчивостью режима Башара Асада.
Общий успех сирийской кампании был важен Москве и для желаемой пересдачи карт за счет размена проблем, восстановления престижа, смягчения внешних и внутренних напряжений, переключения внимания с событий в Украине и неурядиц в России. А также для манифеста следующей каденции.

КОРРОЗИЯ БУДУЩЕГО

Действия в сложной геополитической, геоэкономической и геокультурной обстановке требовали навыков высокого стратегического и оперативного мастерства. Но мир замыслов существует автономно от искусства их воплощения: желать не значит обладать. Результатом конструирования очередного прорыва стал назревающий третий кризис.
План создания плацдарма для давления на Турцию быстро потерпел фиаско. Анкара остро отреагировала на силовые действия у ее границ (ноябрь 2015 г.); отношения между странами ухудшились. Не слишком помогло в главном вопросе даже налаженное позже сотрудничество разведслужб при попытке государственного переворота в стране (июль 2016 г.). Прокладка «Турецкого потока» несколько раз откладывалась, планы были сокращены (вместо 63 млрд м³ – 31.5, из которых только 15,8 уходит в Европу). Работы по двум из планировавшихся четырех нитей пришлось прекратить, а ставшие избыточными уже построенные сегменты законсервировать и утилизировать. Задавать тон в проекте, корректируя условия, стала именно Турция.
В результате очередная предвыборная кампания и каденция остались без озвученной и обсуждаемой программы, страна – с туманным горизонтом, без повестки развития и смыслового вектора, а государство – с расширяющейся финансовой дырой. Энтузиазм «весенних» настроений сменился осенней распутицей. Фокус внимания сместился в область оборонного сознания, ресентимента и профанированной апофатики. Компенсировать ущерб пришлось дивидендами от «ресурса смерти»: историями о Wunderwaffe и критической венчурностью с перспективой «попадания в рай».
Летом 2018 г. началась эксплуатация первой версии альтернативного России «энергетического шелкового пути» – Трансанатолийского газопровода, поставляющего азербайджанский газ через Грузию в Турцию и к европейскому континенту сухопутным маршрутом (т.е. в отличие от Турецкого потока вне потенциально конфронтационной черноморско-азовской акватории). ТАНАП к тому же дополняется Трансадриатическим газопроводом (политически поддержанным Еврокомиссией и администрацией США), продолжая маршрут через Грецию к Италии; другая его ветка ориентирована на Болгарию. Форсируя решение вопросов военно-стратегического характера, Москве пришлось срочно завершать переговоры о конвенции по правовому статусу Каспия, блокируя вероятность военного присутствия в нем внешних сил, но открыв возможность прямой транспортировки газа из Центральной Азии в Европу, соглашаясь с геоэкономическим люфтом – уведомительным принципом прокладки трубопроводов (оговорив, правда, «совместное решение экологических вопросов»).
Недооцененным оказался характер и объем военно-технических, логистических, транспортных проблем, связанных с сирийской кампанией. Не удалось эффективно использовать потенциал долговременных связей с курдами, перешедшими под покровительство США и вступившими в вынужденный диалог с Турцией. А военный союз с Ираном, в условиях его нарастающей изоляции, фактически становится стратегической ловушкой. Умножаются, обретая специфический опыт и расползаясь по другим нестабильным территориям, частные военно-коммерческие предприятия, сопряженные с ресурсно-трофейной экономикой и чреватые отложенным эффектом бумеранга [Шабаев, 2018]. Интересы же России в афразийской зоне тем временем смещаются на Африканский континент [Meyer et al., 2018]⁹.

В итоге объявленные «выполнение поставленных задач» и «полный вывод войск» по-прежнему далеки от завершения. Фиксирование международного (внешнего) консенсуса относительно процесса пасификации Сирии (Астанинское соглашение и Стамбульская декларация) и разграничение зон доминирования чреваты политическими, финансовыми и иными обременениями, а общий результат для РФ может стать схожим с эффектом «победоносного рейда на Приштину». Сирия оказывается фактически разделенной на «суннитский протекторат» Турции (устанавливающей зону безопасности у своих восточных границ, обустраивая также в ней и контролируя «фактор беженцев») с примкнувшей частью вооруженной оппозиции; возникают ареал Идлиба, вобравшего в себя как гражданских беженцев, так и джихадистское сообщество, эвакуированное с обширной территории, контролируемой ирано-асадовскими силами (с перспективой выдавливания ослабленного внутренними и внешними настроениями Ирана из Сирии), а также «автономия» курдов (в настоящий момент подконтрольных США) плюс невнятное и подвижное в географической локации «дикое поле» с ушедшим в ингияз (временное отступление) «Исламским государством».
Для России все это означает коррозию стратегической перспективы, поиск очередного драматичного бенефиса и отягощенность негативным проблемным разнообразием как во внешней, так и внутренней политике.