СТАТЬИ

История советского востоковедения в значительной степени отражает особенности истории советской науки и истории СССР в целом. Это обстоятельство связано с тем, что именно историкам древнего Востока в значительной выпала участь обосновать единство всемирно-исторического процесса с точки зрения ленинского понимания марксистской теории. Центральную роль в этом процессе играл В.В. Струве, с одной стороны стремившийся обосновать типологическое единство исторических процессов на древнем Востоке и в античном мире, с другой стороны, сохранявший готовность к определенным компромиссам.
В середине 1930-х годов руководство СССР организует сильнейший нажим на историческую науку, требуя осуществления тотального перехода на рельсы правильного марксистского понимания исторических процессов. Государство запускает кампанию по переделке и написанию новых учебников, новых обобщающих работ – Истории СССР и Всемирной истории. Востоковедение и конкретно В.В. Струве должны были обеспечить идеологическую чистоту новых пособий. В июле 1936 г в Отделении общественных наук (ООН) АН СССР состоялось совещание, на котором представители государственной власти в лице К.Б. Радека требовали унификации востоковедного дискурса. Совещание фактически вышло за пределы частных проблем, поставленных перед ним и свелось к вопросам отношений между историками и идеологической линией ВКП(б) в период «большого террора». Опираясь на архивные документы и учитывая научный и политический контекст, авторы показывают, какие мотивы руководили действиями как представителей партийной элиты, так и науки, по-разному понимавших в середине 1930-х гг. то, в чём должен выражаться марксистский характер советской науки. На примере обсуждения теоретической «чистоты» научного творчества академика В.В. Струве авторы показывают, что линия на создание полностью зависимой от государства академической структуры не была вполне реализована, и даже в период сильного внешнего давления общественные науки смогли остаться в полуавтономном состоянии.

Скачать PDF Скачать JATS

Предварительные замечания Несколько лет назад один из исследователей советской историографии задался вопросом «Насколько марксистской была советская наука о древности?» [Ладынин, 2016] – таким образом была сформулирована интересная и сложная проблема, которая в том или ином виде стабильно обсуждается в научной периодической печати, на профильных конференциях по истории науки. Очевидно, что ответы на этот вопрос могут не просто различаться, но находиться в разных областях: от философско-методологической до конкретно-фактологической, а хронологические границы могут касаться как отдельного этапа, так и всего советского периода в целом – и при каждом изменении исследовательской техники проблема будет открываться нам с различных сторон.
Между тем, рассмотрение частных вопросов из области историографии востоковедения середины 1930-х годов неизбежно выходит на более широкие обобщения, касающиеся истории советской науки и СССР в целом. Архивные собрания содержат многочисленные документы, не введенные в научный оборот, изучение которых позволит значительно расширить собственно научный контекст проблемы. Этот контекст можно было бы обозначить через выражение «историк и власть», ставшее штампом, но в таком случае следует принять во внимание различие научных и общественных позиций представителей научного сообщества, а власть в каждом конкретном случае представляют также различные действующие лица с собственным уникальным жизненным опытом и политической карьерой. Только при учёте этих деталей мы можем выйти к более или менее обоснованным обобщениям.
В.В. Струве: научная карьера к 1936 г. Решающую роль в формировании концепции рабовладельческой формации как определяющей всю историю древности сыграл академик В.В. Струве. Литература о Струве обширна, в настоящее время изучены различные аспекты его творчества, включая и ранний этап научной деятельности [Большаков, 2000; Бухарин, 2019; Емельянов, 2016; Крих, 2016, Ладынин 2019]. Если в досоветской, и в ранней советской науке преобладало мнение, согласно которому древневосточные общества, в отличие от античных, были феодальными, а основным эксплуатируемым классом в них следует считать зависимых земледельцев (крестьян), то после доклада Струве 1933 г. [Струве, 1934 (5)] в течение нескольких лет происходит признание подавляющим большинством советских историков единства формационной принадлежности античных и восточных обществ.
До того колебавшийся между разными пониманиями обществ Востока в рамках марксистской теории (в «Характеристике профессора В.В. Струве, данная Академией историко-материальной культуры, при выдвижении его в действительные члены АН СССР. 1934 г.» указывалось, что осваивать марксизм Струве начал в 1929 г. [АРАН. Ф. Р-V. Оп. 1. С. Д. 3. Л. 1]), с конца 1932 г. Струве уже надёжно стоит на «рабовладельческой» позиции [Крих, 2017, с. 778–795] и активно публикует работы для её подтверждения – часто повторяющие одни и те же сюжеты, но, тем не менее, вводящие в научный оборот конкретный материал по истории шумерского (решающий пример был связан с анализом категорий работников царских хозяйств периода III династии Ура [Струве, 1934 (6)]), египетского [Струве, 1935], хеттского [Струве, 1934 (4)] обществ. Фактически с 1934 г. идёт работа над созданием учебника по истории древнего Востока: сначала в 1934 г. появляется «Краткий курс» Струве, записанный его студентами [Струве, 1934 (3)], затем публикуются литографическим способом отдельные лекции, в 1936 г. появляется первый опыт законченного труда, изданный в виде тома в серии «Всемирная история» – на обложке части тиража значился 1937 г., видимо, ради юбилея революции [Ковалев, 1937]), которую начала (но не закончила) осуществлять Государственная Академия истории материальной культуры (ГАИМК). Конечным итогом станет изданный уже в 1941 г., с привлечением соавторов, учебник для вузов [Струве, 1941].
На 1930-е гг. приходится пик научной и преподавательской активности Струве [См. подробное обоснование: Крих, 2015, c. 241–273]. Это время, когда он, не склонный к открытым конфликтам, активно включается в полемику: отвечая на критику во время обсуждения доклада (наиболее ярким противником был И.М. Лурье [Лурье, 1934, с. 112–123]) или в периодической печати (возражая Н.М. Никольскому [Никольский, 1934 (1–2); Струве, 1934 (2)]). Струве вошёл также в состав коллектива по переписыванию изначально созданного Никольским учебника по древней истории для школ [Никольский, 1933], что станет отдельным очагом конфликта [Малюгин, 2017].
В 1935 г. Струве избран академиком, а Никольский начинает отступать со своих прежних позиций. При доработке школьного учебника при некоторых компромиссах побеждают те формулировки, которые были ближе к позиции Струве (основной вклад в переделку учебника внёс, судя по всему, А.В. Мишулин, который также стоял на точке зрения единой рабовладельческой формации). Утверждает советский востоковед свои позиции и в качестве преемника дореволюционной науки – с его участием в 1935 и в 1936 гг. переиздаётся (с небольшими изменениями) «История древнего Востока» Б.А. Тураева (1868–1920) [Тураев, 1935–1936] – в советской традиции именно Струве выступает в качестве его первого ученика.
Все эти факты в совокупности наводили исследователей на мысль, что Струве становится к середине 1930-х годов более чем влиятельной фигурой, поддерживаемой представителями советской партийной верхушки, курирующей науку и образование, и, соответственно, его научные взгляды в значительной степени отражают тот самый «социальный заказ» – что, конечно, переводится с советского как заказ от руководства [Формозов, 2006]. Ниже приводится документ, который позволяет увидеть, что вопрос об идеологическом наполнении советской исторической науки в целом и востоковедения в частности выглядел далеко не так однозначно.
Государство и Академия наук: спор о Струве Вполне вероятно, что внимание государства к научной работе Отделения общественных наук Академии наук СССР усилилось после в целом неудачного первого раунда работы по созданию учебников для средней школы. Ещё 8 марта 1934 г. нарком просвещения РСФСР А.С. Бубнов провел совещание с историками по вопросу «о стабильном учебнике» (ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 69. Д. 2177. Л. 1–35. Правленая стенограмма), на котором рассуждал о необходимости не только получить хорошие учебники по истории для каждого класса, лишённые схематизма и насыщенные фактами (этот тезис повторял логику принятого руководством постановления о преподавании истории в школе), но и был готов к тому, чтобы существовало несколько конкурирующих групп при написании учебников: «…мы все больше и больше приходим к выводу, что нам нужно обязательно иметь параллельные учебники… Если мы имеем один учебник, то, во всяком случае, мы известным образом находимся в руках монополиста. Если бы мы имели два учебника, мы могли бы скорее сделать вывод. Тут и элемент соревнования. Потом иное дело, когда работают над учебником два человека или две группы людей, и иное дело, когда работает один человек, а другая группа людей смотрит и занимается критикой со стороны». Создаётся впечатление, что Бубнов даже был готов издавать сразу два учебника по различным историческим периодам, включая историю древнего мира.
Но уже менее чем через два года стало ясно, что конкурирующих групп, которые писали бы параллельные учебники, по большинству периодов не будет – даже работа по правке одного учебника для каждого периода шла с большим трудом [о такой работе по отечественной истории см. Дубровский, 2017, с. 139‒250]. 26 января 1936 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «Об учебниках истории», согласно которому комиссия под руководством А.А. Жданова должна была сформировать отдельные комиссии для переделки существующих учебников. Сам этот процесс вскрывал и другую проблему: авторам учебников было так трудно работать потому, что никакого идеологически выверенного описания мировой истории советская наука к тому времени не создала. Поэтому появление академических изданий – многотомной истории СССР и «Всемирной истории», которые могли бы дать нужные ориентиры – казалось столь насущной задачей.
В июле 1936 г. в Отделении общественных наук АН СССР под председательством К.Б. Радека (1885–1939) состоялось совещание по плану Института истории АН СССР. Часть этого совещания была посвящена вопросу о научных кадрах для создания марксистской истории, а именно многотомного труда, который был бы отчасти подобен учебнику для взрослых (поэтому Радек и упоминал о требованиях к школьному учебнику). Обсуждающие ссылались также на работы В.В. Струве 1931–1932 гг. [Струве, 1934 (1)] и издание «Истории древнего мира» [Ковалев, 1937], выходившее под эгидой ГАИМК – практически сразу же признанное неудовлетворительным. Плюсы стенограмм того периода заключаются в том, что они отличались подробностью в передаче речи выступавших: это позволяет увидеть стилистические её особенности и заметить те важные детали, которые могли быть замаскированы в том случае, если бы выступления излагались более тезисно. Ниже мы приводим пространную выдержку из стенограммы (с незначительными изъятиями), чтобы читатель мог сам услышать ход рассуждений участников, вынеся комментарии и анализ в отдельную часть статьи. Основное содержание беседы, отчасти неожиданно для самих участников, перешло на вопрос о теоретической чистоте одного из основных советских историков древности в тот период.
«[127] Радек: Я знаю востоковедов. Я знаю, что главные работы, которые люди писали, показывают, что люди мало знают…
Возьмем историю древнего Востока. Если будет просматривать Деборин, наверное, он не знает ничего по истории Востока. Он прочтет рукопись, но не может дать оценки по существу. Как же мы могли бы организовать работы, если нет во всем институте ни одного серьезного марксиста? У нас такое положение. Мы выбираем темы, и по каждой теме созываем чуть не специальную конференцию, совещание [128]… Тов. Сталин говорит, что в учебнике мы не должны давать ни одного слова, которое не было бы проверено…
Кипарисов: …Я глубоко уважаю академика Струве, но я читал его две вещи. Я читал одну вещь, где он с пеной у рта защищал азиатский способ производства, и читал такую вещь, где он защищал обратное. Что это означает? Это означает, что человек не остановился на чем-то твердо. Ему нужна товарищеская помощь, а не то, что он со слабой незрелой вещью выскочить, чтобы понизить его авторитет.
[129] Академик Волгин: Если принять программу тов. Радека, то мы должны на неопределенное количество лет закрыть лавочку.
Радек: Почему?
Волгин: Потому что мы не сможем, во-первых, определить: мне вообще странно представить себе, что такое законченный или незаконченный марксист. Например, историк Египта Древнего или Переднего Востока и т.д. Я совершенно уверен, что даже то, что будет признано весьма широким кругом товарищей, с марксистской точки зрения совершенно удовлетворительным в 1937 г., в 1945 г. будет уже считаться давно пройденной ступенью, будет подвергаться самой жесткой критике. Так развивается наука, тов. Радек, как Вы это прекрасно знаете… Пусть ее критикуют, пусть там будут потом разные рецензии по отдельным пунктам. Все-таки, когда нас критикуют, иногда умно, иногда глупо, но критика вещь необходимая, а совершенства, абсолютной вещи не существует…
Радек: Вы неверно принципиально говорите. Почему мы должны сказать априори, что невозможно создать марксистскую историю Египта? Почему мы должны стать на точку зрения какого-то агностицизма? Из того, что наука развивается, вытекает только одно, что если напишет немарксист профессор Струве работу, которая [130] будет ценным этапом, ту пусть издаст ее СОЦЭКГИЗ эту книгу академика Струве, которая не только не является досконально марксистская, но является досконально немарксистской – априори, я в этом убежден…
Кипарисов: Эта серия называется «История древнего мира».
Иоселиани: Тут недоразумение оттого, что соединили это с исходной темой т. Лукина. Он говорил, что это делается в отношении XIX века, а мы – в отношении древней истории. Мы, собственно, говорим сейчас о плане той и другой серий. Пока еще ни одна тема не написана, и мы не знаем, во что это выльется…
[131] Деборин: … Академия наук и Институт истории АН ставят сейчас перед собой задачу – создать в течение [132] ряда лет – пяти – десяти, может быть, пятнадцати лет – «мировую историю», с одной стороны, а в течение более короткого времени создать марксистскую историю СССР. Вот та задача, которая стоит перед нами… Вы правы, когда говорите, что на каждом данном этапе, Вы полагаете, нет абсолютно законченной истории. Это правильно, и максимум то, что мы можем на нынешнем уровне развития нашей марксистской науки создать, это создать марксистскую мировую историю и марксистскую историю науки СССР. Это не значит, что через пятнадцать лет мы не будем это критиковать. Естественно, что т. Радек, – и я с ним согласен, – подходит чрезвычайно осторожно к тем работам, о которых говорит т. Кипарисов…
Радек: Я прочитал в учебнике для средней школы эту часть по древней истории Востока. И там не пахнет марксизмом.
Деборин: Позиция Струве колеблется между двумя концепциями.
Радек: Быть может, это лучше.
Деборин: Я прочел два тома Тураева, которые он (Имеется в виду В.В. Струве – М.Б., С.К.) [издал] с дополнениями, – и вижу, что это дело не совсем благополучно.
Кипарисов: Это не стоило бы выпускать. Но Тураев и Струве – это две вещи разные.
Деборин: Но там есть дополнения и примечания, которые Струве делает от себя, – они тоже неудовлетворительны…» [АРАН. Ф. 394. Оп. 1–1936. Д. 1. Л. 127–131].
Партийные лидеры в 1936 г.: руководящие и обреченные Рассмотрим ход совещания с точки зрения историй его участников – ведь оно происходило в те годы, когда большинство участников не могло быть уверено в своём будущем. Судьбы некоторых уже висели на волоске, даже если они не догадывались об этом – так, до ареста К.Б. Радека оставалось два месяца. Тучи сгущались над ним уже давно: в официальных партийных документах начала февраля 1936 г., например, в «Справке о ходе выполнения решения ПБ ЦК от 7/II-1936 г. Об установлении структуры Отделения общественных наук Академии наук СССР и укреплении научными кадрами институтов» посвященных регулированию научной политики, Радек квалифицировался как член «контрреволюционной троцкистско-зиновьевской банды», который должен быть отстранен от деятельности Института истории АН СССР [Есаков, 2000, с. 224].
С другой стороны, очевидно, что решение о судьбе самого Радека в феврале 1936 г. еще не было принято. После покаянной кампании 1929 г. Радек вернулся «в обойму». В середине 1930-х гг. он уже не принадлежал к партийно-государственной элите в строгом смысле слова, поскольку троцкистское прошлое исключало его из «ближнего круга» Сталина, однако его близость к властным кругам видна, например, из обилия документов, направлявшихся им Сталину по самым различным вопросам международной повестки дня, и поручений, которые выполнял (в частности, участие в «деликатной» работе Бюро международных поручений в статусе фактического советника Сталина по ряду внешнеполитических вопросов, в переговорах с гитлеровской Германией в 1933‒1934 гг. и в выработке текста конституции 1936 г.). Соответственно, поскольку Сталин получал информацию в том числе из рук тех, кому давал поручения по отдельным направлениям деятельности, Радек в этот момент оказывал некоторое воздействие на формирование оценок в том числе и первого лица в советской системе.
Так, 2 февраля 1936 г. Радек обратился с письмом к И.В. Сталину, в котором советовал отложить сессию АН СССР по вопросам истории, намечавшуюся на конец февраля. В письме Радек четко поделил академию наук на два лагеря: «наших товарищей» и «буржуазных историков», причем последние имели заметный перевес над первыми. Именно в это время происходил непростой процесс слияния двух академий: государство присоединяло Коммунистическую академию к АН СССР [Метель, 2019], и Радек, вполне адекватно оценивавший ситуацию, докладывал Сталину о том, что уровень подготовки кадров Комакадемии значительно уступал «буржуазным историкам». По его рекомендации было решено перенести сессию АН СССР по вопросам истории на конец июня, а фактически она состоялась в июле 1936 г. [Есаков, 2000, c. 226] Очевидно, что, так как именно Радек поднял вопрос о проведении сессии АН СССР и он же давал предварительную оценку сложившегося положения дел, то именно он был делегирован в Академию наук решать вопросы по формированию правильной марксистской трактовки понимания исторических процессов. С другой стороны, следует помнить, что научная сфера относилась тогда прежде всего к ответственности Н.И. Бухарина (к слову, действительного члена АН СССР), а Радеку это поручение было дано ad hoc.
Радек находился в положении лица, с одной стороны, облечённого известной властью при общении с нижестоящими, а с другой, живущего под дамокловым мечом и боявшегося совершить ошибку. Поэтому нельзя исключить того, что ориентация Радека на подчёркнутое отстаивание «чистоты» марксистской теории могла подпитываться осознанием слабости собственных политических позиций и стремлением их усилить во избежание надвигавшейся расправы.
Солидаризировавшийся с Радеком председатель ГАИМК Ф.В. Кипарисов (1886–1936) также уже побывал под огнем партийной критики. И хотя, вероятно, что лишь годом ранее они сыграл роль в выдвижении в академики Струве [Формозов, 2006, с. 245–246], теперь он, как опытный аппаратчик «говорил лишь то, что ему было предписано» [Платонова, 2013, с. 20]. Его карьера оборвется практически в одно время с Радеком: осенью 1936 г. Кипарисов был арестован и вскоре расстрелян.
Неустойчивым было и положение представителей Академии наук СССР. Главным действующим лицом дискуссии со стороны научного сообщества выступил А.М. Деборин (1881–1963). Его биография не внушала политического оптимизма: несмотря на близость к Ленину в дооктябрьский период, Деборин вступил в ВКП(б) только в 1928 г., а в начале 1930-х гг. подвергся гонениям, лишившись постов ответственного редактора журнала «Под знаменем марксизма» в 1930 г. и поста директора Института философии. Как пишет Д.Б. Рязанов в «Письме в президиум Коммунистической академии», «…т. Деборина и его группу обвиняют в отрицании “ленинизма в философии как новой и высшей ступени развития диалектического материализма”… т. Деборина и его группу обвиняют в непонимании и извращении ленинского принципа партийности философии» [Рокитянский, 1991, с. 148], причем эти обвинения исходили от президиума Коммунистической академии. Деборин был заклеймен как «меньшевиствующий идеалист», и лично Сталин наложил запрет на работу Деборина как философа [Корсаков, Деборин, 2014, с. 117].
Давление на Деборина оказывалось практически все время до середины 1950-х гг., т.е. и после смерти Сталина, однако середина–вторая половина 1930-х гг. занимает особое место в истории СССР в целом и в истории советской науки, в частности: репрессии принимали невиданный ранее масштаб. Именно в это время – с 1935 по 1942 гг. Деборин возглавлял Отделение общественных наук АН СССР. Антидеборинское постановление ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 г. «О журнале “Под знаменем марксизма”» так и не было отменено, а конец опалы наступит только в 1957 г., когда, по воспоминаниям Е.Г. Плимака, Деборину как академику выделили полагавшегося по штату референта [Корсаков, Деборин, 2014, с. 136]. «Что касается меня лично, то я подвергся не аресту, а только “моральной” казни, которая подчас не лучше ареста. Так, в постоянной готовности встретить нежданных гостей, я прожил двадцать два года», – сообщал Деборин в своих воспоминаниях [Воспоминания, 2009, c. 125]. В таких условиях, Деборин скорее поддержал критику Струве, хотя и допускал некие оговорки (уточняя, что позиция Струве «колеблется) и старался повернуть разговор к решению не идеологической, а прагматической задачи (написание обобщающих трудов). Более определенно высказался академик В.П. Волгин, незадолго до дискуссии, в конце ноября 1935 г., лишившийся поста непременного секретаря АН СССР: апеллируя к непрерывности развития научного знания, он доказывал Радеку неизбежность эволюции взглядов на те или иные вопросы даже с точки зрения правоверного марксизма.
Конечно, А.М. Деборин и В.П. Волгин оказывали натиску Радека весьма умеренное сопротивление, которое только отчасти можно сравнить с позицией академика С.И. Вавилова, отважившегося возражать Сталину и Берия по вопросам свободы дискуссии в науке во второй половине 1940-х гг. [Ананьев, Бухарин, 2019; Bukharin, Karpyuk, 2020].
Последствия и выводы Как можно было видеть, в обсуждении того, насколько Струве марксист, столкнулись две позиции: жесткая и компромиссная. Первую проводил Радек, которого так или иначе поддерживали Кипарисов и Деборин. Волгин же сформулировал – весьма откровенно для тех лет – прагматический подход: не стоит упрекать историков в недостаточном знании марксизма, так как само содержание этого знания может измениться менее чем через десятилетие (нельзя сказать, чтобы академик здесь угадал дату, но он в итоге оказался прав в том, что послесталинская историография в той или иной форме забыла многие слишком прямолинейные работы 1930-х гг.). По сути, Волгин предлагал смириться с марксизацией фактологического материала, какой бы поверхностной она ни казалась ортодоксам, и двигаться дальше в деле создания исторических трудов. Сложно сказать, чувствовали ли участники диалога от академиков шаткость политических позиций Радека и сознавали ли то, что его оценки не следует воспринимать как непременную волю высшего руководства, но факт заключается в том, что они находили возможным вступать по этим вопросам в дискуссию. В конце концов, тесно общаясь с представителями партийной элиты в течение ряда лет, на которые пришлась мощная волна «чисток» и других неприглядных проявлений внутрипартийной конкуренции, советские академики ко второй половине 1930-х гг. вполне могли догадываться, что их визави чаще всего пытаются лишь ретранслировать довольно расплывчатые «установки» по вопросам науки, данные Сталиным, но при этом вынуждены трактовать их в меру своего понимания.
Соответственно, на примере приведённого разговора понятно, в каком виде начинала складываться неустойчивая полуавтономия советской науки (не только исторической). Мысль о том, что «других историков у меня для вас нет» уже понятна всем участникам, но у Радека она вызывает недовольство и готовность найти каким-то образом лучшие кандидатуры, Кипарисов готов притормозить карьеру Струве, чтобы дать тому возможность эволюционировать как марксисту, а Волгин и Иоселиани возражают, что в таком случае Академия просто не сможет выполнить планы своей научной работы. Деборин же старается балансировать между внешним давлением на Академию наук и объективными обстоятельствами (поверхностной марксизацией «буржуазных специалистов»).
Дискуссия в Отделении общественных наук АН СССР июля 1936 г. показывает, что для многих участников процесса – включая, казалось бы, самых в него вовлеченных – еще не были вполне понятны конкретные очертания происходивших перемен. Радек продолжает ориентироваться на бывшее актуальным в 1920-е гг. сосуществование большевистского теоретического нарратива и фактологических работ «старых учёных»: он даёт понять, что не против издания трудов Струве в принципе, но против того, чтобы считать новоявленного академика безоговорочно советским. Однако стиль полемики (научной и политической) середины 1930-х гг. такой терпимости уже не предполагал: «неправильные» взгляды легко могли квалифицироваться как вредительские, а от этого оставалось менее шага до карьерного и жизненного краха их авторов.
При этом совершенно неверным будет полагать, будто работы Струве середины 1930-х гг. ничем не отличались от его же трудов предыдущего десятилетия: он уже вполне явно обозначал и через цитирование, и через другие формы отсылок соотнесенность своей концепции исключительно с теорией Маркса. Ввиду краткости заявлений и Радека, и Деборина, сложно сказать, какие именно характеристики трудов Струве заставляли считать их немарксистскими, но из контекста высказываний понятно, насколько поверхностным было их знакомство с самим вопросом: фактология повествования оставалась им неинтересной, при этом они были склонны приписывать Струве ответственность и за коллективно создаваемый учебник для школ (напомним, что общее редактирование осуществлял сначала А.С. Сванидзе [о его роли см.: Карпюк, 2017, c. 769–777], позже А.В. Мишулин), и за переиздание труда Тураева. Можно предположить, что в стиле тех лет они могли требовать большей «боевитости» высказываний – но работы, которые последовательно реализовывали такой подход, обычно выходили за пределы даже советского понимания научного исторического труда.
Так или иначе, судя по дальнейшему ходу дел, Радек ошибался и Сталина вполне устраивала поверхностная марксизация историков, получивших ещё дореволюционное образование. Данное совещание явило собой одну из точек «сборки» советской исторической науки, после которой та окончательно стала историографией сталинского образца: периодически сотрясаемой разного рода кампаниями, но опирающейся на представление о когорте истинно советских учёных. Конечно, гарантий пребывания в этой когорте не было ни у кого, но академик Струве адекватно реагировал на сомнения в его теоретической чистоте: когда на политическом горизонте уже не осталось ни Радека, ни Кипарисова, он сделал доклад, в котором обосновывал правильность своей позиции анализом Маркса [примечательно, что это единственная по-настоящему теоретическая работа Струве, что косвенно свидетельствует о том, насколько хорошо он чувствовал необходимость легитимировать свою концепцию именно в конце 1930-х гг.: Струве 1940; см. также Крих 2012], а позднее фактически возглавил ленинградское востоковедение.