|
Статья
|
Примечательной чертой литературы Азербайджана ХV в., как и предыдущего этапа, продолжала оставаться ее многоязычность. Большая часть литературной продукции создавалась на родном языке, но немало произведений появлялось на персидском и арабском языках. Такая ситуация была показательна в том плане, что литературная среда включала значительное количество образованных людей, владевших языками.
Многие азербайджанские поэты, в том числе такие авторитеты, как Имад ад-Дин Насими (1369–1417), Джахан-шах Хагиги (1405–1467), шах Исмаил Хатаи (1487–1524), писали свои произведения на двух и даже на трех языках. Однако были и такие, кто преимущественно использовал персидский язык, и в их число входит Бадр Ширвани (1387–1450) – придворный поэт ширваншахов Шейха Ибрахима и его сына Халилуллаха (1417–1465). Бадр известен больше как поэт-панегирист. В его диване, состоящем из газелей, кыт’а, рубаи, месневи, таркиббандов и др., и включающем свыше 12 тыс. бейтов, на долю хвалебных касыд приходится почти половина их общего количества, около 6200 бейтов.
Панегиризм, будучи ведущей тенденцией в творчестве Бадра, еще не означал, что поэт был сконцентрирован исключительно на написании хвалебных стихов и не обращал внимания на иную тематику. Даже в сугубо панегирическом жанре, которым являлась касыда, он поднимал многие вопросы, затрагивающие как интересы двора, представителей знати, так и городских слоев, отдельных лиц, выражал собственные надежды и ожидания. В прочих жанрах возможные приоритеты были еще разнообразнее, что обусловливалось задачами, стоящими перед ними.
В диване поэта есть и стихи, которые представляют собой противоположность панегирику и выделяются сатирической окраской. Это так называемые хаджвы или хиджа, объединенные у Бадра в разделе хабсиййат («порочные, злобные»). С ними же соприкасаются стихи под общим названием хазлиййат («шутки, остроты»). По объему оба раздела небольшие и включают около 320 и 106 бейтов соответственно1. Но важны в первую очередь не количественные показатели, а содержание и предназначение стихов.
Как известно, поэзия осмеяния, которую представляли собой хаджвы, уходит своими корнями в глубокую древность и была широко распространена в литературах Ближнего и Среднего Востока, Центральной Азии. Хаджвы писали почти все крупные арабоязычные, персоязычные, тюркоязычные поэты. Это были в основном выпады против недругов, инвективы на собратьев по поэтическому цеху, изобилующие порой грубыми, бранными словами, а порой содержащие шутливые, остроумные замечания, высмеивающие противника и др.
В классической персоязычной литературе хаджвы содержатся в диванах почти всех известных авторов и даже у такого суфийского авторитета, как Санаи (1080–1131) или знаменитого мастера касыды Анвари, не говоря уже о видном поэте-сатирике Убейде Закани (1300–1371). Хотя пальму первенства в этом плане прочно удерживает импульсивный и не особо церемонившийся со своими врагами поэт Сузани Самарканди (1100–1173).
В азербайджанской средневековой литературе поносительные стихи также были нередким явлением. Наиболее ярким их примером могут служить хаджвы, которыми обменивались поэты Абу-л-Ала Гянджеви (ум. в 1159 г.) и Хагани Ширвани (1120/21–1199). Не меньшую известность получили также словесные перепалки и обмены сатирическими стихами между Хагани и придворным поэтом хорезмшаха Атсыза (1127–1156) Рашид ад-Дином Ватватом, бывшим чрезвычайно заносчивым человеком, постоянно отпускающим язвительные реплики [см. также Гамбари, 1397; Никубахт, 1380]. Непростым человеком был и Хагани, и поначалу нормальные отношения между ними, когда они даже писали панегирики друг другу, затем испортились и со временем переросли во вражду, сопровождавшуюся нелицеприятными отзывами и острыми поэтическими обвинениями.
Сатирическая поэзия по-разному оценивалась исследователями. Так, Е.Э. Бертельс называл хаджвы грубыми пасквилями и отмечал, что их содержание не представляет ни малейшей ценности, хотя и признавал их язык «очень интересным» [Бертельс, 1960, с. 304]. Я. Рипка же, наоборот, говоря о сатире и в частности поэзии Сузани, писал, что: «Как документ, содержащий характеристику эпохи, его сатира – приятный диссонанс на фоне прочей литературной патоки и представляет огромную ценность» [Рипка, 1970, с. 214]. Такая неоднозначность оценок тем не менее не отрицает того факта, что сатирическая поэзия в средневековье занимала заметное место в литературе и превращалась в весомый фактор городской жизни, поскольку хаджвы писались не только на поэтов, но в своей преобладающей массе на выходцев из различных городских кругов [Ворожейкина, 1984, с. 144]. Они превращались в своеобразное оружие, которым поэт не только защищал собственные честь и достоинство, но и пытался наказать некого чиновника, высмеять отрицательные качества покровителя или высказать критику окружающих явлений и тем самым перевести сатиру на уровень социальных обобщений.
Бадр в этом смысле не отставал от других поэтов, объектом его сатирических стихов становилась не только внешняя среда, но и определенные моменты личной жизни. Его хаджвы по форме представляют собой кыт’а, которые в большинстве своем включают от двух до пяти бейтов2. Всего насчитывается 82 стихотворения. И еще 13 стихов созданы как хазлиййат, из которых 12 являются кыт’а, а одно, самое крупное, написано в форме маснави и насчитывает 71 бейт.
Обмен любезностями с сотоварищами, претендующими на первые роли, не миновал Бадра, и он как истинный придворный поэт не смог избежать всех «прелестей» конкурентной среды при дворцах меценатствующих особ. Однако на удивление у него не так много поношений, направленных против поэтов. Среди них только двое названы по имени и еще один слагатель стихов остался безымянным. Больше всего у него досталось поэту Муази3, которого он высмеял в пяти хаджвах. В основном это эпиграммы не особо отличающиеся резкостью выражений, как, к примеру, следующая:
Ты не сравнивай Бадра с Муази,
О знающий стиль (манеру) этого и того.
Разум знает, что от Муази до Бадра,
Расстояние (разница) как от земли до неба.
[Ширвани, 1985, с. 516]4
И только в одном сравнительно большом хаджве он дает волю эмоциям, не жалея ядовитых слов, чтобы выставить своего недруга в неприглядном свете. Стихотворение начинается с обращения к воображаемому знатоку слова, красноречивому человеку (соханвар), в котором поэт призывает того выслушать заслуживающую осуждения характеристику Муази с тем, видимо, чтобы были сделаны соответствующие выводы:
О красноречивый, не считай поэтом Муази,
Ибо вижу я испорченным из-за него жилище слова.
Над рассказом моим, который правдив, немного поразмысли,
[Поскольку] логика твоя хорошо знает смысл изложения.
Я сообщу тебе несколько тонкостей о Муази,
Выслушай речь мою, будь слушающим некоторое время.
[Он] довольно невежественный старикашка, и пустомеля, и болтун,
Сварливый, бестолковый, несдержанный и плохой на язык.
[Ширвани, 1985, с. 515]
«Наградив» своего оппонента приличествующими случаю эпитетами, призванными унизить его, он не довольствуется этим и усиливает сказанное более тяжкими оскорблениями, попутно замечая, что «изрезал его на куски мечом языка»:
Хотя и сказал я кыт’а о нем, излагая правду (действительность),
Изрезал я его [затем] на куски мечом языка.
Нет единого целого (соединения) из элементов того пустого существа,
[Представляет он] вопиющее невежество, нет сомнения в истинности этого.
Если кто-то сравнит его с ослом, то сам он осел,
Осел в сравнении с Муази есть человек, узнай об этом.
[Ширвани, 1985, с. 515]
Однако и этих сравнений для Бадра оказывается недостаточно, и он от грубых поношений, резко меняя тональность изложения, переходит к тонким насмешкам, используя прием формально-литературного обыгрывания буквенного состава имени поэта. Один из подобных вариантов выглядит следующим образом:
А если из Ади ты уберешь концовку (ногу), то вместо [этого] останется Ад,
Ад был неверным, поэтому можно его проклянуть.
[Ширвани, 1985, с. 515]
Суть буквенного переиначивания сводится к тому, что в персидском написании имени Муази содержится пять букв: мим, айн, алеф, зал и йе. Бадр сокращает начальную и конечную буквы5 и в результате возникает новое слово Ад (в написании: айн, алеф, дал), которым он называет противника. Замысел поэта заключался в том, чтобы вдобавок ко всем обидным ярлыкам, попытаться обвинить Муази еще и в религиозном неверии. Для этого он и вычленяет из его имени слово Ад, которым в Коране назван народ, наказанный Аллахом за свою гордыню и язычество. В борьбе с соперником поэты использовали все средства, чтобы зародить искру сомнения в душе мецената.
С другими поэтами, в отличие от Муази, конфликт не носил столь острого характера, и Бадр, написав одну эпиграмму, предпочитал больше не возвращаться к данной теме. Так произошло с поэтом Ифтихаром6, которому Бадр адресовал следующие строки:
Эй Ифтихар, когда ты следуешь таким образом по любой дороге,
Пыль садится на сердца людей [во время] твоего прохождения.
Ты не можешь ответить словом на мое слово,
Ибо ни на волосок нет у тебя сведений о науке красноречия (слова).
У моих чистых слов нет ни на волосок изъяна,
Клянусь Богом, чище они чистой головы твоего отца.
[Ширвани, 1985, с. 525]
«Колючие» бейты Бадра производили должный эффект вне зависимости от величины стихотворения или интенсивности обмена поэтическими посланиями. Но все же он не нападал первым, а предпочитал защищать свою репутацию. При этом он не оставлял без ответа оскорбительные выпады против себя и, наряду с ожидаемым сарказмом и хлесткими обвинениями, стремился еще и воззвать к совести оппонента. В хаджве на неназванного поэта он хочет образумить его, укоряя его в нарушении рамок приличия, пристрастном и незаслуженном отношении к себе:
Обо мне ты сказал такие слова, что
От сказанного тобой пришло страдание в мое сердце.
Каждый должен гордо оберегать ( знать) границы дозволенного (свои границы),
И не [должен] позор переступать чьи – то границы.
Я, подобен цветку, дорог я в глазах людей мира,
Отчего в глазах твоих я выгляжу колючкой.
[Ширвани, 1985, с. 536]
Принимая участие в поэтических стычках с коллегами по цеху и демонстрируя силу своего жалящего пера, Бадр тем не менее подавляющее большинство хаджвов посвятил не поэтам, а представителям иных городских кругов, в том числе чиновникам, проповедникам, ремесленникам, музыкантам и др. Содержание этих хаджвов зависело от степени социальных взаимоотношений поэта, конфликтных ситуаций, личностных моментов и варьировалось от грубой ругани до беззлобного осмеяния.
Одним из основных героев сатиры Бадра стал шихна по имени Тахир, которого он высмеял в девяти стихотворениях. Поэт не сообщает в каком городе он исполнял свои обязанности, где он с ним встречался и что послужило причиной его неприятия и отрицательных высказываний о нем. В стихах прослеживается только вызревание его непростых взаимоотношений с шихной, которое в конце концов привело к оскорблениям и открытому противостоянию с ним. Бадр, видно, хорошо знал Тахира еще с детства и поначалу надеялся исправить его наставлениями и увещеваниями, адресуя ему такие строки:
О молодец Тахир, обладающий лакабом Тахир (т.е чистый, незапятнанный. – М. К.),
Не причисляй себя (воздержись) к оскверненным натурам.
Выслушай великодушно приверженцев слова,
Эти слова в ушах души сделай серьгами.
Обладаешь ты влиянием, но знай также,
Что есть влияние и у мадха и хаджва…
Я говорю правду, не обижайся на правду,
Будь порядочным (идущим прямо) и со славной судьбой.
Твои высокие помыслы в детстве были больше этих,
Эй молодец, постыдись перед [лицом своего] детства.
[Ширвани, 1985, с. 518]
Есть у него также мотивы, в которых ирония по отношению к Тахиру переплетена с положительными нюансами так, что трудно даже сделать однозначные выводы. Поэт к тому же обращается с поучениями не непосредственно к Тахиру, а к обобщенному слушателю или читателю:
Если друг – Тахир, то хороша дружба с ним,
Люби хороших людей и будь врагом плохих.
Не садись с плохими и нечистыми людьми, ибо обретешь от них печаль,
Знай, что общение с Тахиром всегда приносит радость.
[Ширвани, 1985, с. 518]
Однако все попытки наладить отношения, воззвать к совести шихны, попытаться переубедить его, указать на ошибочность и вред его действий оказываются, судя по всему, безрезультатными. И дальнейшие хаджвы Бадра выглядят как неприкрытые насмешки и издевательства, направленные на унижение Тахира в глазах окружающих:
Будучи шихной Тахир рыскал повсюду,
Сказал я: «В конце концов, кого ты арестуешь по навету?»
Сказал он: «Я верчусь, чтобы за [какой-то] проступок схватить вора и негодяя»,
Засмеялся я, сказал ему: «Иди помедленнее, схвати себя».
[Ширвани, 1985, с. 510]
Кульминационной точкой поносительных стихов в адрес шихны, свидетельствующей о неприкрытой вражде и полном разрыве связей с ним, стал хаджв, обвиняющий его в воровстве и убийстве. Поэт предрек ему тяжелый конец и горькую судьбу. Назвав свое предсказание «соответствующим истине», он призвал Тахира задуматься о своем поведении и не уповать на свое «главенство» и власть, полученные за счет злодеяний:
Я сказал вору и негодяю Тахиру:
О [ты], чьим делом и ремеслом стали коварство и интриги,
Ты украл деньги хаджи Хасана,
Я знаю тебя, постоянным было у тебя это умение.
Прознал Самсам о твоем деле,
Убил ты его, [его] кровь на твоих руках.
В конце концов вырвут у тебя глаза,
Предположение о совершении этого с тобой соответствует истине.
Поразмысли, не думай, что здесь
Ты главенствуешь [благодаря] деньгам Хасана.
[Ширвани, 1985, с. 520]
Бадр не побоялся открыто изобличить шихну в преступлениях, назвал во всеуслышание и конкретные имена его жертв, чем нанес ему чувствительный удар. Но еще важнее явилось то, что обвинения приобретали социальное смысл, как это уже случалось не раз у поэта, так как речь шла о должностном лице, чья деятельность осуществлялась на глазах у людей. И сатирические стихи автора превращались в оружие общественного обличения, обладающее сильным психологическим воздействием.
Не менее действенным оказалось стихотворение, в котором поэт обрушил свой гнев на одного из наибов7 по имени Зайн ал-Абедин, названного им «безобразнейшим». Нацеленность хаджва на широкий резонанс проступала в том, что поэт не столько отразил в нем личную позицию, сколько обрисовал общее мнение, настроение и единодушие людей:
Безобразнейший из наибов Зайн ал-Абедин, о ты, сродни которому,
Народ не видел и не знал (звал) столь гнусного [человека].
Поскольку не обладаешь ты человечностью в глазах людей мнения,
То, несомненно, прогнали они из своих глаз тебя, словно [вытекшую] слезу.
Из земли твоего тела не произрастает ничего, кроме зла,
Сколько же в тебя засеяли зерен злобы.
[Ширвани, 1985, с. 527]
Социальным фоном порицания Бадра сопровождались и в отношении религиозных деятелей. К ним он вообще не испытывал особых симпатий. В хаджвах он даже не завуалировал свои мысли и высказывания, подвергая их резкой критике. В одном из сатирических стихотворений, посвященных проповеднику (ваиз) по имени Абдаллах, он призывает того выслушать его наставления, но на самом деле хаджв содержит не морализаторские нотки, а прямые обвинения ваиза в невежестве, клевете и измышлениях, зависти и отсутствии искренности. Несколько бейтов из данного хаджва хорошо это иллюстрируют:
Честолюбивый ваиз Абдаллах, о странное создание,
В лице твоем нет места (жилища) какой-либо наличности смысла.
Выслушай от Бадра эту речь, услышь жемчуг наставлений,
Ибо в Аденском море чище этой нет жемчужины.
На удивление ты сделал чужими для себя знакомых,
Благодаря разуму я говорю правду, никто не чужд людям, подобно тебе.
Ты съедаешь богатства Ширвана, а благодарность за блага подвергаешь злословию,
Словно в твоем шариате нет благодарности лучше этой.
Из калама8 (20) и хадисов то, что ты говоришь людям,
Называют они измышлениями, да, ибо [они] не что иное, как сказки.
Нужна искренность, что такое твои саджджаде9 и четки – лицемерие,
Ты не искренен, а сердце твое не что иное, как приманка для дичи в капкане.
[Ширвани, 1985, с. 522]
Учитывая статус ваиза, а в данном случае, очевидно, речь шла не о рядовом проповеднике, а, судя по словам Бадра, известном в Ширване религиозном деятеле, поэт рассчитывал, что стихотворение будет распространяться в различных кругах. Точно также он поступил с ваизом, ставшим мухтасибом10 в Шемахе. Поэт осудил его действия, совершенные не только в Шемахе, но и за время, когда он ранее пребывал на должности в Мараге, где его «отрицание благих дел» обрело негативную огласку.
Несколько в иной, более спокойной манере написан хаджв о хатибе11 Мазандарана. Поэт не стал распространяться на его счет и выставлять его на всеобщее посмешище, а просто сообщил, что хатиб предпочел ретироваться и не стал связываться с ним, потому что уже был наслышан о «клинке» его языка:
Вчера хатиб пределов Мазандарана,
Захотел провести диспут с этим чужестранцем (т.е. с Бадром. – М. К.).
Собрал он вокруг себя толпу,
Словно рассказчик историй перед людьми.
Передали (сказали) ему, что Бадр сказал,
Что такой-то лишен имама.
[Даже слова] не вымолвил он, увидев клинок моего языка,
Удалился от меня, испугавшись (обманутый) испытания.
Был он медлителен на язык, ничего не предпринял,
Да, меч хатиба не острый.
[Ширвани, 1985, с. 537]
Обличительный пафос, которым выделялись хаджвы Бадра на должностных лиц, уступает место в других сатирических стихах насмешкам, иронии или саркастическим замечаниям. Объектами осмеяния в нескольких стихах выступают ремесленники, с которыми он сталкивался в повседневной жизни. Это могли быть портные, брадобреи, музыканты, банщики и др. Поэт с ними не церемонился и нередко прибегал к бранным словам, выражая недовольство выполненной ими работой или проявленным отношением к себе.
Жесткая критика мастеровых людей в то же время не лишала стихи юмористической окраски, снимая напряжение и переводя изложение в шутливую форму. К примеру, в небольшом хаджве, в котором поэт сообщает о своем походе в баню с друзьями, он так затем высказывается о работавшем в ней цирюльнике:
Вчера направился я в баню с несколькими друзьями,
Чтобы на мгновение расслабилось бы тело.
Был [там] некий осел по имени Азиз,
В голове у которого не было ума ни на один волосок.
От той головы, на которую он направлял бритву,
Поднимались вопли и [крики] о помощи.
[Ширвани, 1985, с. 538]
Нелестно отзывается Бадр и о двух музыкантах, принимавших участие на пирах «шаха Ширвана». Потешаясь над ними, обзывая их «животными», он отмечает, что они лишь пьют вино на меджлисах правителя и не могут толком ни играть, ни сочинять мелодию. Тем не менее, как и ранее с цирюльником, выпады Бадра больше соответствуют юмористической направленности хаджва, чем просто оскорблению; это показывает и то, как поэт пишет об одном из музыкантов:
Упаси боже от уда12 такого исполнителя с золотистой кистью,
Ибо уд от раны, [нанесенной] медиатором, стонет всю ночь.
От его рук рыдает печальный уд,
Если хорошо играл бы он на нем, то не стал бы он несчастный стонущим.
Если прознала бы [об этом] Зухра13, то выпустила бы чанг14 из рук,
Своими руками исцарапала бы лицо сотнями напевов.
Лучше себя не признает никого в целом мире,
Не признают и говорят: «Подобного нам нет никого [столь] искусного (опытного).
[Ширвани, 1985, с. 539]
Ироничный подтекст просматривается в целом ряде хаджвов Бадра, где говорится о знатных горожанах. На то, что это были влиятельные люди, указывают их титулы: ходжа, сеид или хаджи, упомянутые поэтом. Он не пишет о причинах своих разногласий с ними, но подвергая их осмеянию, старается не переусердствовать и вместе с тем высказать свои чувства и свою позицию по отношению к ним достаточно открыто и ясно. Иногда это могут быть отдельные намеки или косвенные обвинения, как это имеет место с неким хаджи Адхемом, но и тогда слова Бадра не дают повода усомниться в том, что он имел в виду:
Хаджи Адхем-шах добрый человек, состоятельный и порядочный,
Каждый, кто видит его, говорит, что да будет далек от него дурной глаз.
Жилища сердец он возводит, словно дом Аллаха,
Да будут процветающими четыре камеры (отдела. – М. К.) его сердца, подобно [самому] жилищу сердца15.
Никогда плохое деяние не совершается им,
А если и случается, то оно совершается шайтаном, да ослепнут глаза шайтана.
[Ширвани, 1985, с. 520]
Иногда насмешки Бадра принимают более язвительную, злую окраску, перерастая в сарказм, как, к примеру, в следующем случае:
Обейд злословил обо мне и удалился (покинул присутствие),
Что мне сказать о его отсутствии, оно лучше его присутствия.
Все, что я говорю о нем – это ложь,
Он – законнорожденный, отважный и мать его – целомудренна.
[Ширвани, 1985, с. 533]
Нейтральный тон первого двустишия сменяется контрастным содержанием второго, в котором ясно проступает издевательская интонация и подразумевается прямо противоположное обозначенным качествам персонажа.
Прибегая к изобличению даже в таком маленьком хаджве, состоящем всего из двух бейтов, поэт использует художественные элементы, основанные на обыгрывании семантических возможностей слова «гейбат». Оно означает «злословие» и одновременно «отсутствие»; оба значения имеются в полустишиях первого бейта. Кроме того, Бадр включает во второе мисра еще и оппозицию «отсутствие – присутствие», внося дополнительный штрих в поэтический рисунок бейта.
В отдельных случаях ироничный оттенок стихотворения уловить не просто, он не проступает явно, и на первый взгляд в содержании нет ничего необычного. В свое время для окружения поэта подтекст, видимо, не был скрыт и не составлял особых проблем. Людям, знакомящимся с хаджвом, даже если не был назван адресат, было ясно, о ком идет речь и что он собой представляет. Однако для современного читателя, не будь стихотворение включено в соответствующий раздел дивана, оно вполне могло бы сойти за дружеское хвалебное послание. Таков хаджв на некоего ходжа-заде16, о котором поэт отзывается, словно о достойном человеке:
Небосвод познания, море смысла,
Мир благосклонности и знания ходжа-заде.
Твой проницательный разум – ключ от каждых ворот,
Открывает он дверь знания и совершенства.
Мысль о превосходстве, даровании и мудрости,
Перед руками твоей натуры, словно каббаде17.
Мудрец эпохи, то есть многоопытный разум,
Перед тобой сложил руки учтивости.
Никогда ни у кого не отбирал [ты] золота и серебра,
Наоборот, от щедрости даровал много.
[Ширвани, 1985, с. 526]
В стихотворении перечисляются положительные качества ходжа-заде, и только последний бейт может быть воспринят в качестве сигнала, указывающего на его подлинный облик, далекий от описываемого. Он воспринимается именно как сигнал, однако Бадру нужно было не просто понимание его тонких намеков и указаний, а громогласное заявление о подлинной сути этого человека. И поэтому в дополнение к первому следует еще один хаджв, который уже не оставляет места для сомнений и в котором прямо и откровенно говорится о настоящей сути ходжа-заде. Причем поэт усиливает данный момент и в заключительном бейте специально отмечает, что сообщает о нем правду:
Ходжа-заде считает себя весьма искусным,
Но результат его от гумна знания и искусства не составляет даже одного зерна.
Он ведет себя со всеми как заблудший (идущий криво) ферзь на шахматной доске.
Это не путь людей знания и мудрецов.
Себя он считает отважным и умным, тот безумный негодяй,
Разве скажут умные люди, что он не безумец.
Отвергает людей, обладающих знанием тот…
Каждый отважный знает, что он не мужествен.
Все, что я сказал о нем, Истинный знает, что это – правда,
Я говорю правду, верен этот рассказ и не сказка [он].
[Ширвани, 1985, с. 531]
Являясь эффективным поэтическим средством, хаджв требовал от сочинителя однозначного раскрытия своей позиции, будь то в резкой, грубой или смягченной, ироничной форме. Бадр в этом смысле не преступал установленных правил, активно используя сатирические стихи в различных обстоятельствах. В подавляющем большинстве инвектив он не скрывает своих чувств, открыто обличает реальное лицо, не избегая оскорбительных характеристик и уничижительной критики. Однако у него имеются стихотворения, в которых он, как иногда и в обычных кыт’а, предпочитает опосредованное изложение, не выступая в роли главного изобличителя.
В одном из своих хаджвов поэт упоминает какого-то сеида Йахйу и передает критику, высказанную в его адрес, ссылаясь при этом на третье лицо:
Я слышал от одного мусульманина рассказ,
Который слышал он от старосты.
В отношении непорочного сеида Йахйи,
Тот так сказал и настоял (добился) на своем:
«Если он стал сеидом, то я – иудей,
Это не ложь, а само это утверждение – правда».
Я согласен (верен) с его словами, сказал он правду,
Если тот – сеид, то этот (он) – иудей.
[Ширвани, 1985, с. 533–534]
Замечание о сеиде Йахйе, как видно, не произносится изначально устами Бадра. Он лишь подтверждает слова старосты о нем. Но парадокс здесь заключается в том, что героем хаджва является все же не сеид Йахйа, а сам незадачливый староста, которого поэт высмеивает столь необычным способом, используя его же собственное высказывание.
Сатирические стихи, выходившие из-под пера Бадра, создавались на протяжении всей его творческой деятельности. Они писались в разные годы, при разных обстоятельствах, в разных городах, разном окружении, в том числе семейном, но всегда помогали реагировать на недружественные поэту факторы.
Наиболее ранние хаджвы Бадра относятся к тому периоду, когда он, вероятно, еще пребывал в родительском доме. В диване поэта есть два стихотворения, написанные им в юношеском возрасте; в одном из них он даже отмечает, что ему исполнилось семнадцать лет. В обоих стихах говорится о семейных неурядицах, возникших, по всей видимости, после смерти матери Бадра и повторной женитьбе отца, проступает огорчение молодого человека.
Стихотворение с редифом «педар» – «отец» даже больше напоминает жалобу, чем полноценный хаджв. Бадр сетует на то, что отец полностью находится под воздействием жены, не обращает на него никакого внимания, не проявляет заботу о нем и не опекает его. В другом же стихотворении он уже не сдерживает чувств, вымещает на мачехе свои обиды, обвиняя ее в интригах, обмане, жестокости и бессердечии:
Женщина – мошенница, уродливая, старая и бездетная,
От которой не порождается ничего, кроме интриг.
Тысячу надувательств в каждой стороне она совершает,
Когда коварством открывает шкатулки речей.
Тысячу потоков несчастья втайне (снизу) заставляет течь,
Но так, что ее чистый подол остается незапачканным ими.
Если в огне печали будет гореть этот парень (т.е. сам Бадр. – М. К.),
Та женщина подойдет и добавит еще огня.
А если парень скажет ей, что не занимайся интригой,
Она придет в ярость и вновь появится с сотней обманов и уловок.
Сядет она тогда [и скажет], что не виновна я,
И в плаче кровь сердца [вместо слез] проступит у нее в глазах.
Отец, когда увидит ее плачь и мольбы,
То не проявит заботы (любви) о состоянии сына.
[Ширвани, 1985, с. 529–530]
Инвективная струя, сосуществовавшая в ранних поносительных стихах Бадра, наряду с ламентациями, в более поздний период его творчества только усиливалась, составляя суть самого хаджва как жанра. Она представляла собой не просто осуждения, выраженные бранными словами и грубыми фразами, но со временем все чаще сопровождалась комическим элементом в его разных видах. Часто он проявлялся в юмористической, шутливой форме, которой Бадр уделял и самостоятельное внимание.
Мы имеем в виду немногочисленные стихи, обозначенные как хазлиййат. В какой-то мере они повлияли на хаджвы, к которым близко примыкают. В них также содержатся насмешки, остроты, порой колкие замечания, но вместе с тем они имеют и отличительные черты. Поэт в них не выходит на уровень сатирического абстрагирования или социального звучания, не глумится настойчиво над кем-то, предпочитая безобидный юмор и беспечный смех. Два образца из хазлиййата Бадра выглядят следующим образом:
Вот уже две недели как стал товарищем
Бадр простаку по имени Хилал.
Да, кстати, это было бы совершенством Хилала,
Если бы за две недели он стал полным Бадром.
[Но] он не стал Бадром, а Бадр стал, словно Хилал,
От того, что видел от него столько постоянных просьб и затруднений.
[Ширвани, 1985, с. 543–544]
Вчера вечером хафиз18 (обнажил и показал свою голову,
Некий ариф19 сказал: «Эй Бадр, скажи, что это за голова?»
Сказал я: «Это кашкул20 из высохшей древесины багама21,
Или тыква, заполненная мозгами осла».
[Ширвани, 1985, с. 544]
В первом фрагменте поэт потешается над простодушием приятеля и в то же время шутливо подчеркивает собственную озабоченность. Смысл стиха основан на использовании лексического значения имен Хилал и Бадр, где первое слово означает полумесяц, а второе – полную или четырнадцатидневную луну. Несмотря на то, что Хилал – это имя товарища поэта, тем не менее, полумесяцу он уподобляет не его состояние, а свое, так как назойливость приятеля, его бесконечные просьбы и проблемы тяжелым грузом ложатся на плечи, заставляя согнуться стан поэта, как полумесяц, но и сам приятель, решая за счет Бадра свои вопросы, не распрямляет спину и не обретает довольство и «совершенство», как полная луна.
Второй же фрагмент – это маленькая юмористическая сценка, где поэт беззаботно смеется над кем-то из духовного сословия. По сравнению с хаджвами отношение к религиозному лицу здесь более мягкое. Он сравнивает его лысину с чашей из засохшего дерева или тыквой «с мозгами осла». Но даже выражение «мозгами осла» воспринимается не как ругательство, а как незлая насмешка над недалеким, глуповатым человеком.
Появление комического начала в хазлиййате не диссонировало с содержательной направленностью хаджвов Бадра. В принципе их можно рассматривать как единое целое, одну из составляющих творчества поэта, свидетельствующую о разноплановости его интересов и активности жизненной позиции. Свой творческий потенциал Бадр с успехом реализовывал почти во всех жанрах, в том числе хаджва. При этом его сатира ориентировалась на широкий социальный срез, начиная с собратьев по перу и до религиозных деятелей и должностных лиц, олицетворявших средневековую систему власти. Представители различных городских кругов, равно как и ближайшее семейное окружение, становились героями его сатирических стихов.
Как средство реагирования на недружественные и отрицательные факторы, хаджв приобретал у Бадра и социальное звучание. Место, занимаемое объектом критики в обществе, не останавливало его. Он открыто, часто в резкой форме, не скрывая чувств, выражал свою позицию, называл конкретные имена, давал нелицеприятные характеристики. Хаджвы на должностных лиц выделялись у него обличительным пафосом, уничижительной критикой, в то же время в сатирических стихах, посвященных поэтам, знатным горожанам, ремесленникам, при грубых оценках и бранных словах, преобладают насмешки, ирония или саркастические замечания.
Хаджвы Бадра, несмотря на доминирование в его творчестве панегирической окраски, оставили заметный след в истории азербайджанской литературы и, кроме того, приобрели значение с точки зрения освещения литературно-культурной среды и состояния литературы в Ширване в ХV в.
|
